18 сентября – Ассоциация готовит к публикации книгу "Из архива Стивена Коэна. К 85-летию".
Из интервью Стивена КОЭНА
Для проекта устной истории Института Гарримана (бывший Русский институт) Колумбийского университета,
Нью-Йорк
5 апреля 2017 г.
Интервьюер: Кэйтлин Бертен-Майо
Вопрос: Расскажите мне теперь о Русском институте. Каким он был, когда вы туда пришли? Кто были преподаватели и студенты? Каково там было?
Коэн: Во всех замечательных местах, где мне повезло оказаться, я оказался случайно, буквально споткнулся о них: Индиана, Русский институт в Колумбии 1960-х, Принстон и особенно Москва, где я стал подолгу бывать. … Когда я приехал сюда, я не знал, чего ждать. Я же оказался в Колумбии в основном благодаря жене. Мы поженились в том же году, когда я поступил. […]
В то время я не понимал в полной мере, но начинал понимать – и, оглядываясь назад, я могу сказать определенно, – что это было совершенно фантастическое место, готовившее настоящих специалистов по изучению России.
Когда я говорю «настоящих», я не имею в виду всех тех людей, которые хлынули в эту научную область в годы холодной войны, чтобы изучать стратегическую угрозу или ядерное оружие или советский шпионаж – словом, всех этих клоунов…
Но Колумбия была местом, собравшим необычайное количество ученых с необычайно разнообразными биографиями, автобиографиями… Я говорил вам, что личная история человека, биография, автобиография чрезвычайно важна: кто вы, откуда, как справляетесь с ударами судьбы, которые вас формируют – не определяют, а именно формируют…
[…]
Хоть я и учился на факультете госуправления, история для меня была всем. Таково было влияние Такера: вы изучаете историю. Такер понимал это, как никто другой, потому что он видел, как история повторяется в России при Сталине. Я так далеко не заходил, но понимал, что без исторического мышления невозможно понять Россию. А большинство американских бизнесменов не понимают Россию. Когда я пришел в Колумбию, я застал здесь трех старейших преподавателей и основателей Русского института, пострадавших от политики МакКарти: Филип Мосли, Эрнест Симмонс и мой научный руководитель Джон Хазард.
Джон был интересным человеком. […] Во время войны он руководил поставками в СССР по ленд-лизу вооружений и оборудования, за что МакКарти назвал его советским агентом.
[…] А еще Джон жил в Москве в 1930-е годы […] Он учился вместе с людьми, которые потом были расстреляны. […] И он видел моего персонажа, Бухарина, когда тот читал лекции. Словом, Джон был живая история.
И такие люди окружали вас в Русском институте. Были и такие, как Александр Эрлих, экономист. Для своей диссертации о Бухарине я черпал информацию из всех возможных источников, потому что биография имеет дело и с психологией, и с политикой, и с экономикой, и с историей, и с сексом. Невозможно написать биографию, просто вырезав ее, как формочкой для печенья, из контекста. Нужно видеть картину целиком. Поэтому я обращался ко всем. Джон был моим научным руководителем, но я пошел к Эрлиху. Только подумайте, кто он был. Его отца Сталин расстрелял как одного из руководителей Бунда. Все эти люди… Александр Даллин, например. Замечательный человек, замечательный. Его отец был известный меньшевик. Но были люди и другого типа. Был Збигнев Бжезинский…
Збигнев позже сказал, что сделал очень большую ошибку, когда помог мне и еще одному парню, китаеведу, выбрав нас в качестве ассистентов для ведения созданного им семинара по коммунизму. То есть, он дал мне статус и деньги, поскольку позиция ассистента преподавателя была оплачиваемой, давала право на жалование. Так вот позже Бжезинский, в шутку или всерьез, говорил, что это была самая большая ошибка в его жизни. Думаю, это была наполовину шутка.
Бжезинский представлял в институте совершенно другую группу. […] Это было место с очень разными выдающимися учеными, которые почти ни в чем не были согласны друг с другом. И ты понимал, что это нормально – быть выдающимся ученым и не соглашаться, что за пределами университета может быть общественный консенсус, утверждающий, что Россия – зло, обусловленное коммунизмом или ее культурой, но в стенах университета были эти постоянные споры. Я не работал с Леопольдом Хэймсоном, но он обучил множество студентов, и он все время воевал с другими американскими историками по поводу того или другого. Он был почетный меньшевик. То есть, буквально, по сути.
[…]
И я, этот пацан из Кентукки, попал во все это. Я не был глупый пацан, знаете ли, но я в то время больше знал о лошадях и баскетболе, чем о России. Я не имел реального… Холодная война прошла как-то мимо меня. В Кентукки холодная война нас мало волновала. Нас волновала дискриминация чернокожих, а до коммунистов нам не было дела. А еще я был евреем, а у Ку-клукс-клана, как известно, было три врага: негры, папа Римский и евреи. Так что какая там холодная война…
[…]
А еще все эти события, мероприятия: Бжезинский и другие, русские [эмигранты], которых приглашали на семинары, ученые из других университетов, авторы книг, которые я читал. Один из них стал моим ближайшим другом – по мнению многих, мы были странная парочка – Роберт Конквест. Мы познакомились с ним в Колумбийском университете. Боб был одним из величайших бабников всех времен, имел пять жен. Но он был большой британский поэт, писатель и советолог. Он писал стихи и прозу. Когда он умер, я прочитал в некрологах, что его считают одним из крупнейших британских поэтов XX века.
Это интересно. Он сказал: будешь в Лондоне – загляни ко мне. И вот мы с женой – я тогда занимался Бухариным, посетил Россию, затем Швейцарию, где брал интервью у кого-то, кто работал с Бухариным в Коминтерне – мы поехали в Лондон. Боб поводил нас по Лондону, и мы подружились. Именно там где-то в 1960-х случился разговор, который двадцать пять лет спустя привел к появлению одной из моих книг. Он сказал мне: значит, Бухарина не реабилитировали, зато они выпустили на свободу всех уцелевших жен и детей [врагов народа]. А вдова Бухарина жива? Я это знал, и я сказал ему: да, жива. Я с ней не встречался, но знал ее историю. Это очень любопытно, сказал он. Он использовал какое-то другое слово, но смысл был такой: это очень интересно, как все эти люди после 10-20 лет [в Гулаге] выходили на свободу и пытались добраться домой. Сумели ли они добраться? И это застряло у меня в голове.
Когда в конце 1970-х я стал регулярно ездить в Россию и подолгу жить там, я оказался в кругу выживших жертв Гулага и всё благодаря вдове Бухарина. В ее окружении я был героем. Я написал книгу о Бухарине, она была издана на русском языке в Мичигане, в издательстве «Ардис», и к 1980 году порядка трех тысяч экземпляров уже ходили по России. Все бывшие гулаговцы хотели поговорить со мной, рассказать мне свою историю. И только примерно восемь лет назад я опубликовал эту свою небольшую книгу, «Жизнь после Гулага». А началось все с разговора с Бобом Конквестом в лондонском парке, где мы поздно вечером выгуливали его чертова бассет-хаунда, который был самым неторопливым существом на свете, он останавливался у каждого… Поэтому мы гуляли очень долго. И это тоже была дорога, начавшаяся в Русском институте Колумбийского университета.
[…]
В общем, то, что происходило в Русском институте, это и было смыслом настоящего образования. […]
И это созвездие [преподавателей]… Я не знаю, как Колумбийский университет подбирал этих людей, во многом, вероятно, это был случайный выбор. Но это случайное совпадение в одном месте таких разных ученых, личностей, автобиографий для меня было идеальным. Не знаю, много ли людей, учившихся со мной, чувствуют так же. Немногие из них сделали выдающиеся (не хочу сказать, что я выдающийся) научные карьеры. Кто-то пошел в политику, в другие области. Но я – я был счастлив.
