В связи с развернувшимися "дебатами" вокруг учебного пособия Вдовина-Барсенкова целесообразно вспомнить историю - попытки на заре большевистской эпохи "обуздать" и поставить под контроль новой власти университетскую профессуру.
Ценным документальным материалом для этого могут служить дневниковые записи известного историка, в те годы - профессора Московского университета, Степана Борисовича Веселовского. 1919 - 1923 гг.
С.Б. Веселовский
Разгром Московского Университета в 1919 – 1920 годах
Будущие историки разгрома Московского Университета будут в большом затруднении, ибо участники этого происшествия (с обеих сторон) не оставили, быть может намеренно, письменных следов своей деятельности. Поэтому мои беглые заметки, написанные под свежим впечатлением, могут оказаться полезными будущим историкам нашей культуры.
В ноябре 1918 года совет Юридического факультета одобрил, с некоторыми поправками, проект реорганизации факультета, подготовленный в комиссиях. Почему проект своевременно не был передан в Совет Университета, мне осталось неизвестным. Странно также, что декан факультета Ив. Тр. Тарасов и сменивший его проф. Гидулянов не нашли нужным отвезти проект в Наркомпрос лично и передать Покровскому. На днях, кажется в пятницу, в газетах появилась заметка, что Наркомпрос заготовил и, кажется, даже утвердил (не помню) проект декрета об уничтожении Юридического факультета. В тот же день я говорил по этому поводу с Дав. Бор. Резановым, не зная, что он принимает участие в делах Наркомпроса по этому делу.
По просьбе Резанова я в субботу доставил ему копии факультетского проекта и объяснительной записки к нему. 30 декабря оказалось, что это было очень кстати, так как за день перед тем в Наркомпросе было совещание, на котором для дальнейших действий была избрана «тройка»: М. Н. Покровский, Д. Б. Резанов и еще кто-то.
На заседании факультета Тарасов и Гидулянов умыли, как говорится, руки и, понимая, что их политика оказалась негодной, свалили все дело на других – на Н. А. Каблукова, меня и секретаря Новицкого. Между тем оказалось, что факультетский проект Покровскому неизвестен. Кто был виноват в этом – не выяснилось. Я предложил Каблукову и Новицкому поговорить сначала с Резановым. Мое предложение было принято и оказалось очень кстати.
Резанов отнесся к нам очень благожелательно и назначил на следующий день у себя совещание. Было условлено пригласить также С.Н. Прокоповича и В.М. Хвостова, как главных авторов проекта, чтобы осведомить и все разъяснить Резанову.
По моим впечатлениям растерянность и инертность профессуры были не меньше, чем невежество и вандализм реформаторов, в руках которых оказались судьбы наших университетов.
31 декабря состоялась часовая беседа с Покровским в Наркомпросе. Покровский дважды развивал свои мысли: поскольку мы уничтожили буржуазную печать, было бы непоследовательно сохранить Юридический факультет, профессора которого даже без намеренья бороться против социалистического строя тем не менее борются и ведут пропаганду. Ко мне приходили студенты, говорил Покровский, и выражали недоуменье, что на Юридическом факультете профессора читают лекции так и по таким предметам, как будто буржуазный строй незыблем, революции не было и нет, что старые отношения по существу будут существовать и впредь и т.д. Действительно ли студенты приходили к Покровскому и помогли ему своими жалобами четко формулировать его же собственные мысли – сказать трудно.
Далее Покровский говорил, что большевистское правотворчество (!) игнорируется профессорами-юристами и научно не разрабатывается, и т. п. Со свойственным Покровскому лицемерием он не решался сказать прямо, что университет и свободное преподавание наук несовместимы с диктатурой пролетариата, так, как он понимал эту идею Маркса. Во всех высказываниях Покровского я слышал ясно то, что ожидал от него услышать: полное непонимание культурной ценности науки и заученный «классовый» вандализм. Прикрываясь идеологическими соображениями, Покровский имел в виду произвести в первую очередь персональную чистку неугодных ему профессоров. Все его соображения, в прихотливых комбинациях, сводились к намеренью уничтожить два факультета Юридический и Историко-филологический. Чем заменить их, как и что делать дальше, это инициаторам погрома было так же неясно, как и в других областях большевистской политики разрушений.
На совещание большевики отрядили своих самых крупных орлов: Покровского, Волгина, Резанова и еще кого-то из Социалистической Академии.
Покровский упрекал профессуру в том, что ее политика была построена на расчете в скорое падение советской власти. В этом была некоторая доля правды. Но в это время не одни профессора не верили в долговечность большевистской диктатуры. Например, Резанов, уговаривая беспартийных идти на службу в Центрархив, говаривал: вы ничего не теряете. Мы скоро уйдем, и у вас в руках останутся все архивы и весь налаженный аппарат.
На соединенное совещание в 11 часов были приглашены: Н.А. Каблуков, И.Б. Новицкий, М.М. Хвостов, С.А. Первушин и я.
Непоследовательная, необдуманная и торопливая политика Наркомпроса в университетском вопросе несомненно проистекала от неуверенности в прочности господства Советской власти. После летних радикальных проектов и мероприятий Наркомпрос открыл доступ в университеты всем желающим, без всякого ценза, по достижении 18-летнего возраста. Помню, что некоторые профессора, и в том числе я, советовали Покровскому, если сов. власть желает сделать высшее образование доступным самым широким слоям народа, организовать при университете особые подготовительные курсы. Покровский увидел в этом уловку классового врага пролетариата, чтобы помешать пролетариату овладеть командными высотами науки.
Это мероприятие Наркомпроса вызвало неописуемый беспорядок. Нахлынувшая в университет молодежь очень скоро убедилась в своей неспособности и неподготовленности слушать самые популярные лекции. Чтение лекций стало совершенно невозможным: недисциплинированные слушатели непрерывно задавали лектору вопросы и просили разъяснений по таким элементарным вопросам, что более подготовленные студенты не могли слушать лекций. Покровский спохватился и создал свои знаменитые рабфаки, с чего, конечно, следовало начинать. Теперь, в середине учебного года, Наркомпрос затеял ломку всего строя и всего плана образования. Когда мы беседовали с Покровским, то слышали от него только обрывки мыслей и намерений, родившихся в удушливой атмосфере митингов, партийных склок и неутолимой злобы людей, знавших о науке и об университетах только понаслышке.
На новый год в Главном Архивном управлении, в 11 часов, состоялось совещание. От профессуры были указанные выше лица. От Наркомпроса и Соц. академии были: Покровский, Резанов, Волгин, Удальцов, Богданов и еще кто-то мне незнакомый. Во время совещания Покровский, между прочим, откровенно заявил, что он намеренно не пригласил ни одного юриста от Соц. академии, так как юристы, даже из Соц. академии, стали бы защищать юридические дисциплины и кафедры.
Для характеристики создавшегося положения стоит отметить заявление Покровского, что из бывшего Юридического факультета сохраняются кафедры, которые причисляются к Историко-филологическому факультету. А в дальнейшей беседе Покровский сказал, что уничтожение последнего факультета уже предрешено и вскоре будет проведено в жизнь. Итак, весь строй и планы преподавания подвергаются дважды коренной ломке.
По словам Покровского, предполагается к 15 января (!) разработать и закончить план организации ФОНа – факультета общественных наук, -в который войдут остатки юридического и исторического факультетов. При такой скоропалительности произвести выборы было невозможно. Да это и не имелось в виду, так как все дело было в персональной чистке неугодных людей.
Собственная программа Покровского и его сподвижников, набросанная на лоскуте бумаги, представляла наивную и тенденциозную смесь разных предметов и была более похожа на постановление митинга гимназистов или полуобразованных интеллигентов. Это программа школы пропагандистов, обличавшая глубокое невежество ее авторов и полное непонимание культурной ценности науки и задач университетского высшего образования.
Общий смысл речей Покровского сводился к тому, что никакой возврат к буржуазному строю невозможен и немыслим, что наступило вечное царство социализма, что буржуазное государственное и гражданское право поэтому никому теперь уже не нужно и даже вредно, так как мешает правотворчеству победившего пролетариата. Кому нужны все эти россказни о буржуазных конституциях и Государственной Думе, когда – «вся власть советам». Кому нужна история Русского права, когда пролетариат призван творить новое, свое собственное, а не продолжать буржуазное право.
21 февраля было очередное заседание совета Юридического факультета. Прокопович сообщил о представлении им Покровскому списка профессоров и преподавателей. Но утверждения и устранения тех или иных лиц те же, что были при Кассо. Тот же дырявый Тришкин кафтан, только вывернутый наизнанку. Экономист Б. Кафенгауз вызвал возражения со стороны Рыкова, так как его курс неудобен и враждебен советской политике. В Соц. академии читать его курс, по словам Прокоповича, изъявил намерение сам Рыков. Гидулянов и Тарасов устранены как черносотенцы. А. Мануйлов и П. Струве неприемлемы как явные враги Советской власти и т. д.
Затем обсуждался, по предложению Наркомпроса, вопрос о подготовительных курсах для рабочих и крестьян и о средствах контроля занятий студентов. По мнению Наркомпроса, среди студентов, главным образом среди юристов, оказалось много лиц, записавшихся в студенты фиктивно, чтобы получить отсрочку в отбывании воинской повинности.
Нелепая история с «реформой» Юридического и Историко-филологического факультетов тянулась два с половиной месяца и вчера (14 марта) закончилась разрывом столкнувшихся сторон, по-видимому, окончательным. Очень жаль, что у меня не было времени описать хотя бы главные этапы этой характерной для современности истории, тем более жаль, что от нее не останется, как мне кажется, никаких писанных следов. Самые решающие минуты этой нехорошей истории состояли в переговорах и разговорах и не оставляли следов даже в кратких протоколах.
Последнее заседание академической и социалистической групп продолжалось не менее шести часов, три с половиной дня. Неизвестно, кому принадлежала неудачная идея собрать такое многолюдное, разношерстное и некомпетентное совещание. Возможно, что все было подстроено Покровским, чтобы скомпрометировать профессорскую группу в глазах его единомышленников и показать, что соглашательство с ними невозможно и бесполезно. По крайней мере, знаменательно одно из заключительных высказываний Покровского, что теперь у нас, т.е. у него, развязаны руки и мы знаем, что нам делать.
В профессорскую группу вошли: Иосиф Ал. Покровский, С.А. Котляревский, И.А. Ильин, я, Н.А. Каблуков, С.Н. Прокопович, С.А. Первушин, Каценелленбоген, Л.С. Таль, М.М. Богословский, А.Н. Савин, Д.М. Петрушевский, Р.Ю. Виппер. К ним прибавлены два «большевика» – Н.М. Лукин и Д.П. Боголепов.
В состав 15 человек от Соц. академии входили: А.А. Богданов, Д.И. Курский, М.Н. Покровский, Д.Б. Резанов, В.П. Волгин, В.Н. Сторожев, А.Г. Гойхбарг, Осинский, Кузовков, Н.И. Бухарин и еще 5 человек мне неизвестных, так как они на совещании не были. Если бы они явились, то соц. группе было бы обеспечено большинство голосов.
Кандидаты от Соц. академии были следующие. Во-первых, несколько лиц из университетской среды, из которых большинство не только не давало согласия, но и не знало о своей кандидатуре. М.Н. Гернет, Д.М. Генкин, Н.Н. Полянский, Загряцков, А.А. Чупров, Н.А. Рожков, Н.М. Никольский, Ив.?Д.?Удальцов. За ними следовала разношерстная толпа товарищей, из которых некоторые, по признанию самой соц. группы, не только не имели научных трудов, но и вообще не печатали, по уважительным, конечно, причинам – эмиграция, ссылка, тюрьма и т. п. Например, ценз Лозовского ограничивался блестящим ораторским талантом и практической работой в подполье и за границей. Большинство кандидатов – более или менее грамотные публицисты, или даже просто хорошие товарищи. Кроме упомянутых выше, перечислю тех, кого мне удалось запомнить. Биркерт – многочисленные труды на латышском, немецком и голландском языках (позже о нем ничего не было слышно), Тарновский, Магеровский («перелет», автор первого проекта реформы Юр. факультета, проекта настолько нелепого, что Соц. академия его отвергла), Адоратский (расстрелянный позже чехословаками в Казани), С.Н. Драницын, Суханов-Гиммер, затем Громан, Череванин, по-видимому, не знавшие о чести, которой они удостоились, Лозовский (Дридзо), мадам или мадемуазель Фалькнер Смит (счетчица – на кафедру статистики), Финн-Енотаевский, присяжный поверенный С.Б. Членов, Павлович-Вельтман, Ларин-Лурье, Авилов, Пумпянский, Двойлацкий, Херасков, Попов и, наконец, знаменитый Стеклов-Нахамкес. Одним словом, это была внушительная демонстрация научно-революционных сил одержавшего победу пролетариата. Правда, здесь было немало, что называется, мертвых душ, но это обнаружилось много позже.
Профессорская группа удалилась для совещания в соседнюю комнату. Настроение у всех было весьма скверное. Нелепо было обсуждать предложенные словесно, без всяких материалов, кандидатуры. Оставалось, как говорится, молча, скрепя сердце и зажав нос, проглотить. Профессора это понимали, но проглотить такую фигуру, как Стеклов, многие не смогли. После некоторых колебаний Стеклов небольшим большинством голосов был отвергнут. Голосовавшие за Стеклова говорили, что принят ряд лиц нисколько не лучше Стеклова, уступок сделано так много, что не стоит из-за Стеклова срывать все дело. Помню, что я высказал Котляревскому, Хвостову и Прокоповичу мнение, что Покровский, по моим наблюдениям, недоволен сделанными профессорами уступками, так как они обезоруживают его в глазах его единомышленников и мешают произвести задуманный им погром, и что отвод Стеклова будет Покровскому на руку. Пожалуй, последние сомнения были бы отброшены, если бы не торгашеское требование, осложнившее вопрос о Стеклове, по-видимому, по инициативе Осинского и Волгина. Нам было заявлено ультимативно: мы пропускаем 8 добавочных ваших кандидатов, а за это вы должны признать профессором Стеклова и за нами остается право выставить кандидатов на свободные 10–12 мест. Эта сделка была признана совершенно недостойной университета и неприемлемой. Когда разрыв выяснился, то Покровский в заключительном слове с удовлетворением заявил, что его предсказания (!) о бесцельности и бесплодности соглашательства с профессурой оправдались и что в разрыве виноват не он, а буржуазная профессура.
Ясно, что комедия выборов понадобилась Покровскому и его соратникам для беспроигрышной игры. Если бы соглашательство удалось, то они могли бы говорить, что состоялись правильные выборы, и использовать авторитет университетской среды, в случае неудачи соглашенья Покровский мог заявить всем, кто еще колебался, произвести вандальский погром университета, что с этими людьми каши не сваришь и у нас теперь руки развязаны для решительных действий.
15/III – 1920 г.
Дневник 1919 г.
2 января 1919
Вчера с 11 ч. до 21/2 в Главном Управлении Архивным делом было совещание. Из университетских были: я, Каблуков, Новицкий, Первушин, Хвостов и Прокопович, от Соц. Академии и Комитета: Покровский, Рязанов, Волгин, Удальцов, Богданов и еще кто-то (далее не помню). Во время совещания Покровский, между прочим, откровенно заявил, что он намеренно не пригласил со своей стороны ни одного юриста, т. к. де юрист, даже из Соц. Академии, стал бы защищать юридические дисциплины и кафедры.
Для характеристики приемов Покровского отмечу его заявление. В постановлении об уничтожении юридического факультета сказано, что 4 кафедры его сохраняются и причисляются к историко-филологического факультету. Между тем Покровский заявил, что уничтожение последнего факультета тоже предрешено и будет вскоре произведено. Великолепное презрение, верх пренебрежения к интересам учащихся! В течение одного учебного года 2 раза ломать весь строй программ и занятий.
Всю «реформу» юридического факультета в факультет общественных наук они предполагают разработать и закончить к 15 января! При такой скоропалительности нет, конечно, возможности произвести выборов. Последнее вероятно имеется в виду – проще и удобнее произвести чистку личного состава.
Собственная программа Покровского и его сподвижников, набросанная на лоскутке бумаги, представляет наивную и тенденциозную смесь разных предметов и похожа на постановление митинга гимназистов и недоучившихся революционеров-интеллигентов. Это программа расширенной школы пропагандистов революции, носящая печать невежества и глубокого неуважения науки и ее нужд. Общий смысл речей Покровского был такой. Nous avons chang? tout ?a, безповоротно и навсегда, навеки веков; никакой возврат к буржуазному строю не мыслим (и это думает и говорит историк), и поэтому все, что говорит о буржуазном строе гражданских и государственных отношений, во-первых, стало ненужным хламом, а во-вторых, вредит торжеству социалист. диктатуры пролетариата.
Кому нужно государственное право с его конституциями и Государственной Думой, когда «вся власть советам» есть и будет. Зачем история русского права, когда оно все и вся его история уничтожена и т. д. Передаю довольно точно, если не его слова, то смысл заявления.
12 / 25 января
Университетская церковь опечатана; служба была у Вознесения на Никитской. После службы, около часа, профессора начали собираться в профессорской для «беседы». Все сидели в шубах, галошах и шапках, т. к. температура – на нуле. Первым говорил вновь избранный ректор Гулевич, председателем был Савин. После них говорили: Кизеветтер, недавно освобожденный из тюрьмы, батюшка, Бахрушин, Грушко, Черниховский, Новиков и другие.
Никогда университет не встречал день Татьяны в такой обстановке. Говорили о внутреннем жаре, несмотря на низкую температуру, о вечности университета, выражали надежды на лучшие времена и т. п., но в общем, конечно, вид у всех был измученный и плачевный. Я не досидел до конца и ушел в Управление. Разруха, растерянность и апатия так велики, что не удалось устроить вечером вечеринки, хотя бы с пустым чаем и черным хлебом, в холодной квартире.
У нас в доме не топят пятый день, на дворе 14 градусов и так во многих домах. По вечерам улицы почти совершенно не освещены, из домов и магазинов тоже нет света, и во тьме возобновились грабежи и раздевания запоздалых пешеходов. Говорят, что на этих днях остановили в Сокольниках автомобиль Ленина, раздели его и отняли автомобиль.
1920
17 апреля
Вчера вернулся из Москвы. Видел многих профессоров при получении профессорского пайка. Как похудели, постарели, осунулись! У некоторых вид совершенно разбитых людей, ходят как тени. Особенно тяжелое впечатление производит старик Филиппов, у него за зиму умерли жена и сын. У него вид совершенно разбитого, изнуренного старика, дни которого сочтены. Второй такой зимы он не перенесет. А.?А.?Грушко поседел и похудел, но сравнительно с другими, очень бодр. Лучше, чем зимой, вид у Любавского, на которого свалилось столько бед...
Почти все, с кем пришлось говорить, находятся в состоянии какой-то безнадежности. На улучшение в ближайшем будущем никто не надеется. Истощение и усталость так велики, что большинство даже не интересуется никакими политическими известиями и слухами. Еще такой год и от верхов русской интеллигенции останутся никуда не годные обломки...
До чего измучились и изголодались люди! У лавки, бывшей Бландова, на Петровке я стоял в очереди за профессорским пайком. Нужно было видеть, с какой нервностью и нетерпением ждали очереди, переспрашивали друг друга что и как дают, с какой лихорадочной поспешностью укладывали и уносили полученное, не веря своему счастью, как бы боясь, что кто-нибудь отнимет!.. У стоявших около прилавка загорались глаза при виде больших кругов масла, бочек простых селедок, мешков плохой муки и прочих давно недоступных товаров..
Женщины относились спокойнее, и укладывали полученное быстро и умело, но беспомощные ученые дрожащими руками, торопливо и бестолково укладывали селедки вместе с мукой, постное масло в мешок с крупой и т. п. Старик Филиппов пришел со своей сильно похудевшей слабой дочкой, забыл свою палку и повез паек на другой конец Москвы на маленькой, самодельной тележке. Другие увозили свою добычу в детских колясках, тачках и т. п. Н.?И.?Шапочников понес один на спине 2 с 1/2 пуда!
Голод гонит из Москвы не только «буржуев» и интеллигентов, но и простонародье. Города утрачивают свое значение торгово-промышленных центров.
1923 г.
Июнь
За недостатком других объектов разрядки революционной энергии Моссовет открыл поход на ученые общества. В январе выработанные уставы (переработка и пересмотр старых) не были утверждены. Обещанные новые уставы до сих пор были не выработаны, а теперь объявлено о закрытии ряда обществ – Археологического, Московского исторического при университете, древнейшего Московского общества Истории и древностей при Московском университете, Юридического общества. Мотивировка погрома ученых обществ самая нелепая, обнаруживающая большую некультурность. Например Общество истории и древностей имеет «кастовый характер, не имеет никакого отношения к Университету, хотя помещается в его здании, отвлекает профессоров от научной работы и т.п. Эта погромная выходка бывших охранников, примкнувших к революции, смущает даже самых правоверных большевиков.
При закрытии Археологического общества произошло курьезное недоразумение. Госпожа Равич явилась в помещение общества с представителем милиции для опечатанья имущества Главнауке. Председатель Общества вызвал представителя Главнауки, который разъяснил г-же Равич, что имущество Общества уже описано и взято на учет в Главнауке уже давно. Г-же Равич пришлось ретироваться.
Позже, когда я был преподавателем в Институте народов Востока, я видел, какая участь постигла имущество общества. Библиотека была рассортирована (с классовой точки зрения) и расхищена. Ценнейшие отчеты о раскопках, с картами, чертежами и рисунками были свалены в беспорядке в темной комнате, без всякой охраны, и расхищались.
Опубликовано: Из старых тетрадей. С.Б. Веселовский. Страницы из Дневника. 1917–1923. В.С. Веселовский. Встречи с И.А. Буниным в 1917 году. Итог революции и Гражданской войны. – М.: АИРО-XX, 2004.
