Наши публикации
А.Г.?Макаров. Очерк Ф.?Крюкова «Обыск». К вопросу о генезисе некоторых эпизодов в романе «Тихий Дон»
Федор Крюков. Обыск (Упрощенным порядком)
А.Г.?Макаров. Федор Крюков в 1905 году. К истории одной прокламации 1905 г. из архива писателя
Очерк Ф.?Крюкова «Обыск»
К вопросу о генезисе некоторых эпизодов в романе «Тихий Дон»
Ниже мы перепечатываем рассказ Ф.?Д.?Крюкова, остававшийся неопубликованным при его жизни. Рукопись рассказа после смерти автора хранилась вместе с другими материалами в архиве у друга юности Крюкова, профессора Николая Пудовича Асеева (а позднее у его племянницы, Марии Акимовны). В начале 1970-х гг. эта рукопись вместе с частью архива была передана на хранение в Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.?И.?Ленина. В феврале 1990 года, когда отмечалось сто двадцатилетие со дня рождения и семидесятилетие смерти писателя, рассказ этот увидел свет на страницах газеты «Советская Россия». Текст этой газетной публикации вместе с предисловием старшего научного сотрудника ОР ВГБИЛ А.?Вихряна, и воспроизводится ниже.
Многие обратят внимание на параллели, возникающие при чтении этого рассказа писателя, основанного на лично пережитом событии, и сцены полицейского обыска у Штокмана и его ареста в первой главе третьей части «Тихого Дона». Причиной этого, как можно вполне обоснованно предположить, является тот факт, что в при М.?А.?Шолохов при создании текста «Тихого Дона» использовал незавершенное произведение Крюкова.
Вот некоторые фрагменты, взятые из текста «Тихого Дона»:
«… приехал становой пристав со следователем и с чернозубым мозглявеньким офицером в форме, досель невиданной...
Следователь нес в руке парусиновую фуражку с форменным значком. Шли вдоль плетней левой стороной улицы, на стежке лежали солнечные пятна, и следователь, наступая на них запыленными ботинками, расспрашивал атамана, по-петушиному забегавшего вперед… Пристав на ходу давил пальцами угнездившийся меж бровей прыщ; отдувался, испревая в суконном мундире. Чернозубый офицерик ковырял в зубах соломинкой, морщил обмяклые в красноте складки у глаз…
– Мы у вас произведем обыск. – Офицер, зацепившись шпорой о коврик у порога, прошел к столику и, щурясь, взял первую попавшуюся книгу.
– Позвольте ключи от этого сундука.
– Чему я обязан, господин следователь?..
– Мы успеем с вами поговорить. Понятой, ну-ка!
Из второй комнаты выглянула жена Штокмана, оставив дверь неприкрытой. Следователь, за ним писарь прошли туда.
– Это что такое? – тихо спросил офицер, держа на отлете книгу в желтом переплете.
– Книга. – Штокман пожал плечами.
– Остроты прибереги для более подходящего случая. Я тебя попрошу отвечать на вопросы иным порядком!
Штокман прислонился к печке, давя кривую улыбку. Пристав заглянул офицеру через плечо и перевел глаза на Штокмана.
– Изучаете?
– Интересуюсь, – сухо ответил Штокман, маленькой расческой разделив черную бороду на две равные половины.
– Та-а-ак-с.
Офицер перелистал страницы и бросил книгу на стол; бегло проглядел вторую; отложив ее в сторону и прочитав обложку третьей, повернулся к Штокману лицом:
– Где у тебя еще хранится подобная литература?
Штокман прищурил левый глаз, словно целясь:
– Все, что имеется, тут.
– Врешь! – четко кинул офицер, помахивая книгой.
– Я требую...
– Ищите!
Пристав, придерживая рукой шашку, подошел к сундуку, где рылся в белье и одежде рябоватый, как видно напуганный происходящим, казак-сиделец». (ТД, III, 1)
Интересно отметить, что, как и в очерке Крюкова, здесь активную роль играют два чиновника, пристав и следователь. В центре внимания следователя и пристава во время обыска у Штокмана находятся, опять же, как и у Крюкова, книги, идет активный поиск и конфискация запрещенной литературы, а заодно и просто книг с подозрительными названиями…
Подобные параллели между творчеством Крюкова и «Тихим Доном» далеко не единичны. Вот еще один, очень выразительный пример возможного использования Шолоховым текстов Федора Крюкова при создании своей версии «Тихого Дона».
Многие исследователи не раз обращали внимание на несколько необычных текстов «молитв» и «заговоров», встречающихся в романе. Вот, например, в «Тихом Доне», в 6-й главе третьей части имеется несколько старинных «молитв», которые казаки списывают для себя перед уходом на германскую войну. Одна из них, «молитва при набеге», особенно интересна:
«… На море на океане на острове Буяне стоит столб железный. На том столбе муж железный, подпершися посохом железным, и заколевает он железу, булату и синему олову, свинцу и всякому стрельцу: “Пойди ты, железо, во свою матерь-землю от раба божья и товарищей моих и коня моего мимо. Стрела древоколкова в лес, а перо во свою матерь-птицу, а клей в рыбу”. Защити меня, раба божья, золотым щитом от сечи и от пули, от пушечного боя, ядра, и рогатины, и ножа. Будет тело мое крепче панциря. Аминь».
Интересна тем, что нечто похожее, зачин «На море на океане на острове Буяне», мы обнаруживаем все в том же крюковском архиве – листок с молитвой «от тоски», записанный кем-то из казаков для Федора Дмитриевича.
Вот он, приводим его полный текст, а также его факсимильную копию.
На море на океане, на острове Буяне, стоит баня[,] в этой бане лежит доска[,] под этой доской тоска. на той доске сидят три дьявола[.] прошу я вас дьяволы и нечистые[,] подымите эту доску и вынте тоску и вложите в токую то[,] чтобы она тосковала горевала по рабу по таком то, спала не заспала, ела не заела думала не забы- вала горевала вспоминала.
(Из архива Ф.?Д.?Крюкова, сохранявшегося с
Уместно здесь напомнить еще об одном характерном случае, когда события на страницах романа восходят к реальным событиям, связанными либо непосредственно с Крюковым, либо с событиями из жизни многочисленных крюковских корреспондентов. Один из таких случаев стал известным благодаря воспоминаниям донской казачки Нины Ивановны Сергеевой (материал этот публикуется в настоящем сборнике). Оказалось, что эпизод посещения членами императорской семьи раненных солдат в Снегиревской глазной лечебнице, где проходит лечение Григорий Мелехов (23-я глава третьей части романа), имеет в своей основе реально имевший место факт – посещение императрицей Александрой Федоровной этой глазной лечебницы на Пасху 1916 года, где в тот момент находился на излечении хороший знакомый и одностаничник Крюкова, казак Иван Моисеев.
До наших дней дошло свидетельство этого события. Императрица при посещении раздавала раненным солдатам молитвенные памятки с собственноручной записью в них фамилий раненных. Иван Моисеев, будучи в близком знакомстве с Федором Крюковым, рассказывал ему об этой встрече, причем как свидетельство реальности этого факта до наших дней в семье племянницы Ивана Моисеева сохранилась памятка лечившегося в больнице самого Ивана Моисеева с записью его фамилии, сделанной собственноручно самой императрицей.
Можно надеяться, что со временем, по мере изучения биографии и архива Федора Крюкова, обнаружении новых свидетельств и данных о его литературной деятельности число таких параллелей будет все более возрастать. А пока ниже мы предлагаем читателям возможность самостоятельно ознакомиться с очерком Федора Крюкова «Обыск»…
—————————
«Советская Россия», №42?(10193), 18 февраля
23-й том «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона лаконично сообщает: «Крюков Федор Дмитриевич – беллетрист. Родился в
Долгое время Ф.?Д.?Крюков (1870–1920) оставался неизвестным широкому кругу советских читателей. В современных словарях и энциклопедиях вообще отсутствует информация о нем и его творчестве. Появление в прошлом году дискуссионных материалов в восьмом номере журнала «Вопросы литературы», статей В.?Калугина и В.?Лихоносова в одиннадцатом номере «Слова» означает прорыв зоны молчания вокруг имени писателя.
Можно только приветствовать мысль В.?Калугина в статье «Из-под запрета», что «…время гласности окажется способным положить конец пересудам и сплетням. Федор Крюков вернется в историю русской литературы как один из предшественников Михаила Шолохова, что нисколько не умаляет значения ни Михаила Шолохова, ни его гениальной эпопеи «Тихий Дон». В.?Калугин считает, что для этого, прежде всего, необходимо издать донские рассказы Ф.?Крюкова. Призыв рассматривать Крюкова как одного из предшественников Шолохова, на наш взгляд, нуждается в уточнении. Несомненно, Ф.?Д.?Крюков является предшественником М.?А.?Шолохова лишь в том смысле, что он одним из первых в русской литературе поднял тему казачества, воспел казацкий быт, поэтизировал чувство любви к родному Дону.
Нам кажется, что публикация произведений писателя, посвященных только казачеству, может привести к одностороннему освещению его творчества. Для того чтобы Ф.?Д.?Крюков вернулся в русскую литературу (а не только в ее историю!), нашел своего читателя в наше время, необходимо издание всех его произведений, в том числе неопубликованных.
Рукопись впервые публикуемого сегодня рассказа «Обыск» хранится в личном архивном фонде писателя в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.?И.?Ленина.
Любопытна история, написания рассказа «Обыск». Автограф рукописи представляет собой черновой вариант указанного произведения. Первоначальное название рассказа – «Упрощенным порядком». Но затем при доработке Ф.?Д.?Крюков написал красным карандашом на обложке тетради – «Обыск», не зачеркнув прежний заголовок. Дата написания и доработки отсутствует, но из содержания становится понятным, что речь идет о событии, действительно имевшем место в жизни писателя. 9 июля 1907 года по распоряжению окружного атамана Устъ-Медведицкого округа у бывшего члена 1-й Государственной Думы Ф.?Д.?Крюкова был произведен обыск, в результате которого конфискована 21 брошюра «для проверки по каталогу». Взамен Федору Дмитриевичу была выдана справка, подписанная заседателем 3-го участка Устъ-Медведицкого округа. Первоначальный вариант рассказа «Обыск» представлял собой документальный очерк, в котором до мельчайшей подробности было зафиксировано происходившее. Затем Ф.?Д.?Крюков заменяет собственное имя именем земского врача Андрея Петровича Лапина, вместо заседателя третьего участка фигурирует полицейский пристав того же участка и т. д. Таким образом, до нас дошел черновой автограф произведения, который наглядно демонстрирует один из приемов творчества писателя.
А.?Вихрян,
старший научный сотрудник отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В.?И.?Ленина, кандидат исторических наук.
======================================================================
Обыск
(Упрощенным порядком)
Визит был совершенно неожиданный. Но, свыкнувшись за последние годы с атмосферой сюрпризов и внезапностей, Л(апин) не удивился.
И пристав, и заседатель были в кителях нового образца, цвета хаки, при холодном оружии (у заседателя, впрочем, из кармана предательски выглядывала ручка револьвера). Они расшаркались с ловкостью почти военных людей и поочередно отрекомендовались:
– Полицейский пристав третьего участка!
– Заседатель первого участка!
По узеньким погонам на их плечах, с одним просветом и одной звездочкой, Л(апин) определил их чин: коллежские регистраторы. И оттого, что чин был невелик, в голове мелькнула самонадеянная мысль: как будто не так уж и страшно...
Пегое лицо пристава, изрытое рябинами и закопченное, очень напоминало морду не очень породистой, но серьезной лягавой собаки – из тех, что любят мирно дремать под окном у кухни да изредка, без особой охоты, щелкать зубами против надоедливых мух.
А заседатель был весь точно сметаной вымазан: белые, торчащие из носа усы, белые брови, белая, короткая шерсть на голове, сквозь которую видны были прыщи на коже, и шмыгающий по сторонам суетливый, но каткой-то неосновательный взгляд...
(Позади заседателей, в дверях передней к в коридоре, стояли три казака, всё рослый, богатырски сложенный народ. У них были большие полицейские медали на груди и вместо оружия толстые костыли в руках)*.
Пристав не без торжественности возложил на стол свой портфель, медленно раскрыл его и с глубокой, почти бездонной почтительностью извлек оттуда полулист бумаги.
– Вот позвольте предъявить сей документ, – сказал он деланно равнодушным тоном, который предназначен был подавлять своим ледяным холодом.
На документе сбоку значилось: «Окружной атаман Усть-Медведицкого округа. Часть гражданская. № такой-то...»
А затем шло самое обоснованное предписание: на основании такого-то параграфа Положения об усиленной охране произвести обыск у бывшего члена Государственной Думы «для обнаружения нелегальной литературы». (Подпись: генерал-майор Широков).
Несмотря на то, что со стороны закономерности предъявленный документ представлял явление идеальное (точная ссылка на параграф Положения об усиленной охране, указание на мотивы обыска – бывший член Государственной Думы, категория, само собой разумеется, подлежащая периодической перлюстрации), – все-таки в душе у Л(апина) невольно поднялось чувство обиды и в первый момент встали недоуменные вопросы: почему? на каком основании? по какому поводу?
Такова уж неискоренимая слабость человеческой натуры: вопрошаешь немое пространство даже при явном отсутствии надежды на отзвук...
Генерала Широкова Л(апин) никогда не видел, но слышать о нем кое-что слышал. Боевые лавры, увенчанные впоследствии генеральскими эполетами, он приобрел на улицах г(орода) Риги. По рассказам станичников, человек был разбитной и деятельный агитатор.
– Сулил земли нам... Серебряковский юрт... – не без хвастовства говорил Л(апину) сосед после торжественного проезда генерала через станицу.
– Не может быть?
– Вот – святая церковь! Сам, своей собственной губой, брехал. «Вы, – говорит, – старички в случае чего – прямо ко мне! Всякую нужду ко мне и больше никуда! Чтобы я знал, кому и чего...». «Да вот земельки бы нам, ваше п-ство», – говорим. – «Пишите! Составляйте приговор, представляйте ко мне. Обозначьте, какую землю и где желаете получить». – «Да нам вот, в(аше) п-ство, у Серебряка бы – куда лучше! И под руками... А земли у него невпроворот... И бывшая наша именно!..» – «П-пишите и представляйте! А я направлю... я-а направлю! Я в Хоперском округе столько приговоров направил! Уезжал оттуда, – даже арестанты жалковали... образ мне поднесли!..» – «Вот иш-шо, – говорим, – насчет жеребцов бы... Чижало нам с ними! (Содержи их, как господ каких, по тыще целковых в год на каждого выходит)...» – «Что же, пишите насчет жеребцов. Направлю, все направлю. (Я в своем Хоперском округе)... Ничего, пишите! Только чтобы сеймищ у вас не собиралось! Агитаторов этих разных хватайте и ко мне представляйте. А я уж там знаю, как с ними поступить...».
– Чего ж, это не дурно...
– Куда лучше.
Он остановился, посмотрел на Л(апина) смеющимися глазами и с особенным выражением прибавил:
– Николая Ефимыча в маковку поцеловал. И сейчас, бедняк, как вспомнит, так и зальется слезами. «Сроду, – говорит, – меня ни один генерал не целовал... и не думал, а вот привел Господь дожить...». До слез рад...
Толкование слов генерала станичниками в смысле обещания земли оказалось, однако, очень распространительным. Они уже собирались было с осени ехать пахать землю помещика Серебрякова. Но суровая действительность скоро отрезвила их не очень толковые головы. Прежде всего потерпел крушение приговор их об уменьшении количества «войсковых производителей», содержание которых тяжело ложилось на станичный бюджет; через неделю он был возвращен с резолюцией генерала: «Впредь мне таких приговоров не представлять!».
Насчет земли приговор хотя тоже написали, но послать его уже не решились: генерал издали был не столь обходителен, как вблизи...
Поскольку деятельность староватого генерала касалась Л(апина) лично, – а она касалась, – никаких оптимистических ожиданий она в нем не возбуждала. С первыми шагами генерала в округе совпало обвинение Л(апина) в нарушении правил о собраниях, когда такого нарушения не было, что признал и суд. Потом частные осведомления о том, когда он уедет из своего родного гнезда? Потом водворение в их станице, глухой, незаметной и очень тихой, полицейского заседателя... Л(апин) не скрывал: всеми силами старался он держаться так, чтобы генерал Широков даже забыл о его существовании. Оказалось, что усилия потрачены тщетно. Мог ли генерал забыть, что Положение об усиленной охране дает ему возможность в полной мере выказать глазомер, быстроту и натиск в отношении бывшего «неприкосновенного»?..
И он послал в атаку сразу двух заседателей, при холодном и огнестрельном оружии...
Но делать было нечего. Он заставил себя сделать веселую мину в прескверной игре и безрадостным тоном сказал, указывая на книжные шкафы и письменный стол:
– Не угодно ли?
Откашлялись. Кинули взгляд сперва издали, словно измеряли расстояние, приценивались. Потом подступили ближе. Заседатель начал проворно извлекать брошюрки в красных обложках. Пристав взял с другой полки первую подвернувшуюся книгу и остановил свой взор на заглавии.
– «Записки революционера»... Крякнул. Радость ли была в этом коротком, внушительном звуке или неодобрение – трудно было определить.
– За-пис-ки рево-лю-цио-нера! – повторил он раздельно, – я... сяду?..
– Пожалуйста.
Он сел, раскрыл книгу и стал читать. Долго читал. Перелистывал и опять читал. Крякал и на минуту останавливался. Тогда на лице его застывало выражение озадаченного пса, увидавшего в реке отражение солнца и облаков.
Заседатель между тем набрал уже целый ворох «нелегальной литературы»: «Журнал для всех», «Былое», книжечку «Крестьянское малоземелье» – приложение к какому-то сельскохозяйственному журналу, – брошюрки в красных обложках со статьями Л.?Толстого. Но лондонское издание тех же статей – в синей обложке – лишь повертел в руках и положил на место. Водворил также на место и серые книжечки «Сознательной России». Из народно-социалистических сборников конфисковал только те, которые носили название «Трудовой народ».
В сомнительных случаях он боком подвигался к третьему участку и шепотом, и мимикой спрашивал у него указаний. Третий участок, занятый книгой, коротко ляскал зубами, как будто отпугивал надоедливую муху, и снова погружался в чтение.
– Чтобы эту книгу правильно определить, ее всю прочитать нужно, – обратился он наконец к Л(апину) тоном упрека.
– Это долго, – сказал доктор виноватым голосом (как-то само собой возникло в нем неожиданное и непонятное чувство виноватости).
– То-то и есть-то! Поэтому я... приобщу ее к делу!.. Гмм... мм... ммэ... А это что за «Песни труда»?
– Посмотрите...
– «Пес-ни тру-да»... Известное дело: долой самодержавие?
– Изданы были при самодержавии. Кажется, продаются и теперь...
– Мало ли что продаются! Я вот в октябре 905-го сам покупал такие книжки, за которые после приходилось арестовывать... да! Сверюсь с циркуляром... «Книга русского рабочего»... Ммм... Тоже, вероятно, из области фантазии? Чего-нибудь нагородил... Эх, господа, господа! И что это вам за охота с этими пустяками!.. Ведь вот вы... имеете хорошее место, приличное жалованье получаете... Ну к чему? Какого рожна надо?.. Ах...
Л(апин) набрался смелости и спросил:
– Если не ошибаюсь, вы – бывший учитель?
– Да... приходский, – простодушно-серьезным тоном ответил пристав: – а коллега вот почти по вашей части... из ветеринарных фельдшеров. А что?
– Да так... Л(апин) слегка замялся, затрудняясь объяснить свое любопытство. Хотелось бы и ему слегка поморализировать, но не хватило решимости, и он сказал:
– Незаметно в вас этого... как бы сказать... навыка. Вот жандармы, например, – у тех живо: взглянул на заглавие – сюда или туда... А вы колеблетесь, боретесь с сомнениями, читаете мораль...
– Да, те – народ привычный. Мы ведь недавно...
– Не одна привычка. И сметка нужна.
– Да ведь мы только начинаем!.. – В голосе пристава послышалось даже чувство обиды: – Всякое дело практики требует – вы сами понимаете! Сразу-то и вошь не поймаешь... И как бы желая опровергнуть неосновательно обнаружение доктором предпочтение жандармам, он строгим голосом спросил:
– А вот – позвольте узнать – где прокламации у вас хранятся? Где прикажете их искать?
– В письменный стол загляните.
– Ага! Слушаем-с... Посмотрим. Это что, например?
– Это – рукопись. Приготовлена для печати.
– Необходимо просмотреть!
– Просмотрите.
– Ну... Это долго здесь... Мы приобщим ее к делу. А это что за брошюрка? Откуда?
– Это – оттиски из журнала «Русское Богатство». Автору обыкновенно присылается десять экземпляров.
– Гмм... Так, так... Приобщим к делу, – холодно-непреклонным тоном сказал он: – А это что? Открытые письма? Посмотрим... «Хлеба вам?..». Гурко, что ли? Как будто он... Пора уж это бросить, господа! Не за свой кус принимаетесь... Приобщим к делу. Копия с циркуляра войскового штаба... «Русский инвалид»... Приказ командира т(акого)-то полка... Гмм... Ведь вы в военной службе не служите?
– Как видите.
– Зачем же у вас эти вещи?
– Н-но... извините... вы как будто, согласно предписанию вашего начальства, должны нелегальную литературу искать? Так мы уж после на тему о военной службе поговорим...
– Мм... да. Ну хорошо. Только это – как бы вам сказать? – наводит на мысли... А в этом ящике что? Вырезки из газет? Ну, это тут целую неделю разбирать надо... Приобщу к делу... там будет видно... А-а, деньги! Золотцо-то теперь не часто попадается!..
Он долго перебирал в руках несколько, золотых монет, вскидывая их на ладони, рассматривал, перетирал пальцами, и на лице его явилось какое-то родственное ласковое выражение.
– Не фальшивые ли? – подмигнул он левым глазом и мило усмехнулся.
– Может, взяли бы один... на память?.. – сказал доктор с невинным видом.
Пристав опустил глаза и отвернулся. Потом вздохнул и положил монеты в коробочку с перьями, где они и были. Но не взял. Опять принялся было за поиски. Он открыл ящики письменного стола, погрузился в чтение писем Читал письма, копии с патриотических приговоров, которых Л(апин) собрал большую коллекцию, номера «Русского Знамени», прокламации «Союза русского народа».
Когда Л(апин) проходил по коридору, казаки тяжело вздыхали. По лицам их было видно, что дело делается серьезное, хотя и не совсем понятное им. Последние мухи лета, они были злы и неотвязчивы. От заседателя сильно несло отхожим местом, и аромат этот, казалось, облипал.
– Здесь, вероятно, классическое что-нибудь? – подходя к другому шкафу, в котором стояли журналы за старые годы, сказал заседатель
Он уже успел отбросить на диван из первого шкафа все противозаконное. Образовалась изрядная куча. Видимо, устал. Но искать было надо.
– Наделаем вам беспорядку, – уж извините...
Он потащил целое беремя толстых переплетенных книг и тотчас же разронял их.
– Библиотека-то у вас... фун-да-мен-таль-ная... – смущенным голосом сказал он.
– Д-да... это верно! Особенно по жаркому времени... – прибавил облепленный мухами пристав: – пообедать бы пора... Ммм... мм... ммэ... – недовольно рычал он.
Антошкин на правах знакомого сочувственно и тяжело вздохнул и густым тенором сказал:
– А у меня с самого утра крохи во рту не было... Туда сходи, оттоль принеси, там захвати... Домой давеча пошел, – баба ушла куда-то... Росинки маковой во рту не было...
Л(апин) велел прислуге дать ему что-нибудь из съестного. Принесли остатки вчерашнего пирога с яблоком. Антошкин, радостно кивая головой, отломил пальцами кусок и предался торопливому наслаждению.
– Еще где у вас? – спросил заседатель.
– О чем изволите спрашивать?
– Литература где еще у вас?
– Есть на потолке. Есть в кладовой.
– Архив?
– Да там увидите.
– Нет, пожалуй, достаточно, – сказал он вдруг, смеривши глазом ворох книг на диване и вороха бумаг на столе и стульях.
Л(апин) осведомился, оставят ли они ему какой-нибудь списочек взятого.
– В протоколе все подробнейше запишем и, конечно, вам дадим, – сказал третий участок солидным тоном.
Он достал из портфеля лист бумаги и принялся писать протокол. Заседатель от скуки перечитывал письма, уже прочитанные приставом. Казаки стояли в коридоре и в передней, монументальные, молчаливые, как будто недоумевающие, и устало вздыхали. Полуденное солнце дышало в раскрытые окна и двери тихо струящимся зноем. Рой мух вился над пегим, мокрым лицом пристава, в глубоком напряжении склоненным над бумагой. Аромат отхожего места, казалось, облипал лицо, руки, платье...
Составление протокола пошло как-то туго.. Пристав, видимо, затруднялся в определении тех пестрых документов, которые он забрал из письменного стола. Нелегко это было сделать. Несколько раз он перечеркнул лист, открыл, достал новый. Номер «Русского инвалида» – это так. Но вот – «Законопроект об утилизировании смертной казни в православном самодержавном государстве полковника Кононова»... длинно, неуклюже, двусмысленно... а иначе как его поименуешь в протоколе? А как обозначить все эти вырезки из газет, – целый ворох?..
Сильно потел и досадливо крякал. Заседатель заскучал.
– Это вы все подробно хотите?! – спросил он.
– А как же?
– Да просто... гамузом!
Но пристав колебался. Наконец, видимо, совсем выбился из сил и остановился.
– Знаете что, Андр(ей) Петр(ович)? Я вам пришлю списочек после. А сейчас – просто голова раскалывается! Да и вам, я думаю, надоело?
Лапин пожал плечами с видом недоумения и фатальной покорности.
– Конечно. Но мне надо все-таки иметь в руках что-нибудь. Вот вы берете книжки «Журнала для всех», «Былое», сборники «Знания» – все такие вещи, которые всюду безвозбранно продаются. И я за них деньги платил. А вы их возьмете из соображений высшей политики – ну как же я заставлю вас возвратить их?
– Даю вам честное слово благородного человека, – с достоинством воскликнул пристав, – список всего вы получите... И книги, которые законные, тоже. Сегодня же вечером. Сверюсь с циркуляром и... ежели не того, так я их назад! Ведь, я полагаю, и инспектор типографий так же поступает?
Он поглядел на доктора наивно вопрошающим взглядом. Л(апин) в недоумении пожал плечами.
– Так я... вечерком!..
Он поспешно набил портфель конфискованными бумагами и газетными вырезками. Казакам указал на книги, предназначенные для ареста заседателем. Один из огромных бородачей с видом некоторого опасения подошел и большими, рабочими, мозолистыми руками стал складывать их одну на другую. Сложил. Бережно обнял колеблющуюся кипу и тотчас же уронил на пол. Растерялся, потому что пристав сердито крикнул:
– Эх ты! Что же ты, брат? Ведь это... вещь бумажная! Не арба и не косилка... Надо поделикатней!..
Стали собирать опять – уже двое.
– Ну-с!..
Пристав протянул доктору приятельским жестом руку. Доктор поспешно спрятал свои руки назад и, краснея и хмурясь, сказал:
– Извините...
– Хмм...
Пристав посмотрел удивленным взглядом, как(бы) недоумевая, за что сердит доктор, крякнул и пошел, забыв свой портфель. Заседатель галантно раскланялся издали и направился вслед за ним, сопровождаемый казаками.
Остался портфель с арестованными бумагами, запах отхожего места и рой мух. Да на душе что-то скверное, нагвазданное...
– Пришли, напакостили и ушли,– сказал вслух доктор. – Как все это нелепо и первобытно-просто!..
Л(апин) не дождался копии с протокола или какого-нибудь списка книг. Вместо этого через месяц пристав прислал извещение, что «на основании такой-то графы Положения о государственной охране земскому врачу Лапину, как замеченному в политической неблагонадежности, воспретить жительство в пределах областей, объявленных на положении усиленной охраны и на военном положении».
И когда он в поисках работы ходил по большому, неласковому городу, видел кругом себя вместо тихих улиц родной станицы ущелья, сдавленные многоэтажными каменными громадами, засыпанные непрерывным треском и шумом движения, залитые пестрым потоком чужих, незнакомых, равнодушных людей; острое чувство тоски переносило его воображение из-под серого, запыленного ползучею, желтою копотью неба туда, в далекий родной край, издалека казавшийся необычайно прекрасным и милым. Вставало перед глазами близкое прошлое – родной народ, полный тайных загадок, то охваченный воодушевлением и единым возвышенным чувством благородности природы, то придавленный буднями тяжкой, скучной жизни, безнадежный и разоренный.
Но чаще вспоминались веселые восходы из-за верб, закутанных в голубую вуаль кизячного дымка, безмолвные, золотисто-багряные закаты с алыми стенами станичной церковки и задумавшимися галками на крестах. По ночам снилось: стучат в спину детские ручки, кричит звонкий голосок: «Папа!» – и слышится в соседней комнате проворный топот маленьких босых ножек... Проснулся – никого.
За окном непрерывный льется треск и грохот. В серой мгле с тоской гудят охрипшие гудки...
* Этот фрагмент в рукописи зачеркнут автором.
=================================================================
Федор Крюков в 1905 году
К истории одной прокламации
Всматриваясь в наше прошлое, пытаясь понять, что думал, как жил, какими чаяниями и надеждами питался Федор Дмитриевич Крюков, видишь, как мало известно нам сегодня о его внутреннем мире, его отношении к окружавшему его миру, русской действительности начала ХХ века. И невольно обращаешься к его произведениям, которые хотя бы в малой степени донесли до нас его внутренний мир, мысли и чувства. Особый период жизни Федора Дмитриевича составили годы первой русской революции. Прервав размеренный, неспешный ритм его жизни, они круто изменили его судьбу: он вынужден был покинуть свое место работы в Орле, будучи переведенным ненадолго в Нижний Новгород. Позднее – случайно попав в водоворот политической жизни, будучи избран в Государственную Думу от своей родной Донщины, он окончательно погружается в политические и литературные водовороты столичной российской жизни. Через пять лет Крюков окончательно занимает заслуженное им место одного из редакторов, руководителей столичного литературного журнала «Русское богатство».
Все основные этапы происшедшего крутого поворота своей жизни Федор Дмитриевич описал в своих очерках и рассказах, публиковавшихся в эти же годы в его родном журнале. Одной из самых интересных с биографической стороны стала во многом автобиографическая повесть «Новые дни», посвященная последнему периоду его пребывания в Орле, который как раз и пришелся на начало революции 1905 года. В повести Федор Дмитриевич события своей жизни, свои мысли и переживания описал через главного персонажа, учителя Краева, в котором легко угадывается сам Крюков. Мы хотим ниже воспроизвести заключительный эпизод повести – прощание учеников-гимназистов со своим любимым учителем.
Читая слова учителя Краева, обращенные к своим молодым друзьям, слышишь как бы голос самого Крюкова, дошедшего до нас спустя целое столетие, и так ярко видишь этот благородный образ русского интеллигента, болеющего за свой народ, свою страну, готового душу свою отдать на народное благо.
Отметим, однако, что все это – из литературного произведения, где многое перемешано или укрыто авторским тщанием. Но нам посчастливилось: до наших дней дошло, сохранившись в личном архиве писателя (который после его смерти хранил его друг, Николай Пудович Асеев), его письмо. Листок бумаги, отправленный Крюковым своим сестрам, Марии и Дуняшке, в ночь после объявления царского манифеста 17 октября 1905 года. Письмо написано на обороте прокламации, стержнем которой являются слова «Да здравствует свободная Россия! Да здравствуют свободные русские граждане! Вечная память борцам…», и, что важно, автором этой прокламации является сам Ф.?Д.?Крюков. Мы получаем, таким образом, редкую возможность из первых рук узнать его отношение к основным вопросам русской жизни, услышать, что думал и чувствовал писатель в эти незабываемые яркие дни первой русской революции…
Публикация фрагмента повести «Новые дни» и текста письма и прокламации, написанных сразу после объявления царского манифеста о даровании свобод, позволит читателю, как мы надеемся, лучше представить себе внутренний душевный мир Федора Дмитриевича.
Новые дни*
«… Вошли гимназисты.
Комната, казавшаяся раньше просторной, теперь, с выдвинутыми на середину чемоданами и корзинами, стала походить на разгромленный лагерь, в котором негде было повернуться десятку молодых посетителей.
Кое-как разместились, Васильевна внесла свечку.
– Чайку, господа?
– Нет, не беспокойтесь. Мы лишь узнать, с каким поездом? Наши все уже отправились на вокзал. А мы вот зашли...узнать...
Они как будто стеснялись его, мало говорили, больше покашливали. Чувствовалась в их взглядах и редких словах застенчивая ласковость и грусть, что-то теплое, трогательное. Пансионер Иванов сказал:
– А у нас тревога вчера вышла... Весь пансион обыскали!
– Ага... так вам и надо!..
– Директор, инспектор и Авксентий Васильич... Третьеклассник один написал стихотворение, посвященное вам. Конечно, не очень важное, но... все-таки есть что-то... от души... Вот он там это своим товарищам и читает, – в швейцарской спрятались, – а Авксентий Васильич подкрался на цыпочках и цап-царап! – «А, вот оно, – говорит, – откуда идет... писательство-то... Вот кто ему сообщает!..» К директору. Ну, директор сейчас же допрос: какие сведения, когда и зачем сообщали? Часа три обыскивали... Боятся, что вы их опишете...
Тихо все засмеялись.
– Из этого ясно, – сказал, добродушно посмеиваясь Краев, – что слово, не только печатное, но и писанное, – сила, и даже такой величественный Юпитер, как наш директор, приходит в беспокойство от одного призрака ее...
Помолчали. Звуки весеннего вечера, вместе с душистой прохладой, через открытые окна заглянули на минутку в комнату: прозвенел рассыпчатый детский смех у церковной ограды, и, оторвавшись, долетела из городского сада короткая, мягкая трель военного оркестра.
– Наши все ждут слова от вас, – сказал Богоявленский несмелым голосом: – будете говорить на вокзале?
Краев отрицательно закачал головой.
– Почему? Последнее слово всегда так дорого... долго помнится... И как-то особенно хочется послушать его! Вот мы знали вас, по-своему любили, и надоедали, и огорчали... Все бывало. Не всегда умели ценить... Голос Богоявленского стал глуше и тише.
– И вот, вы уезжаете, а мы чувствуем, что теряем своего незаменимого друга...
Богоявленский вдруг нахмурился и смолк. Краев встал, оглянулся кругом. Пансионер Мазаев, зажавшись в уголок, уже утирался платком. Не желая выдать своего волнения. Краев крякнул и прошелся по комнате, цепляясь за чемоданы и корзины.
– Не умею я говорить, – сказал он, и голос был, как будто, не его, сиплый и тихий. – Конечно, хотелось бы сказать что-нибудь, многое хотелось бы сказать... Как больно отрывать те невидимые нити, которые крепко соединяют сердце мое с вами... Как вы мне все дороги и близки... Как хотелось бы встретить вас когда-нибудь после счастливыми, свободными, бодрыми... Но не умею говорить! Слов у меня таких нет, которые выразили бы как раз то, что я чувствую...
Он скрестил руки и глубоко вздохнул.
– Сколько раз я мечтал и плакал о пылающих, ярких словах, могучих и проникновенных! Но так и не приходили они... И мысли все были такие бледные, колеблющиеся, робкие, бессильные... И кругом – сухие туманы, грошовая армия полусытых, трусливых людей, а я в их числе, ленивый и лукавый раб, мало образованный, опустившийся, цепко державшийся за жалкий полукомфорт 20-го числа... Вот вы пришли ко мне с вашею трогательною ласкою, с теплым сочувствием, а совесть меня сейчас грызет: ничего-то я для вас настоящего, нужного, ценного не сделал!..
Они дружно запротестовали, поднялись, разом заговорили, и чувствовалось в их смешавшихся восклицаниях желание излиться в той пленительной юношеской любви и благодарности, которые достаются нелегко и редко высказываются.
– Ну, хорошо! Ну, пусть будет по вашему! – сказал Краев, смущенный и растроганный, остановившись среди комнаты: – благодарю... большое вам спасибо!.. Но... опять вот я путаюсь... Что я хочу сказать? Да... вот что: цените то редкое счастье, которое выпало вам на долю, – счастье учиться, счастье приобщиться к сокровищнице человеческих знаний, завоеванных трудом, лишениями, страданиями миллионов людей... Огромное и редкое у нас это счастье! Дорожите им, как зеницей ока, используйте его так, чтобы после не стыдиться и не жалеть; трудитесь, работайте, не теряйте драгоценного времени! Не приучайте себя к тунеядству, не умножайте собой число паразитов, боритесь с распущенностью, которая так легко берет в плен ваш возраст. Испытайте писания, не давайте заснуть уму, и сердца ваши пусть будут всегда открыты для всего благородного, смелого, возвышенного!.. Не забывайте, что прикосновенность к образованию ставит вас в ряды привилегированных классов, а образование получаете вы на счет чьего-то неумелого, черного, тяжелого труда... на счет тех темных масс.
Чьи работают грубые руки, Предоставив почтительно нам Погружаться в искусства, в науки, Предаваться мечтам и страстям...
– О, не забывайте этого! – крепко сжимая руки, воскликнул он горячо и умоляюще: – может быть, выше этой памяти, выше сознания этого неоплатного долга перед народом ничего и нет для нас, русских... Думаю, что нет!..
Он остановился, охваченный чувством безымянного, восторженного порыва, подыскивая слова, чтобы выразить неясную, но казавшуюся ему важной мысль.
– Вероятно, еще долго нужны будут подвижники нашему народу... Подвижники, освещающие тернистый путь его к завоеванию свободы и счастья. И нет выше подвига, как подвиг ради несчастного народа... «Нет лучезарнее венца», как венец, за него принятый... И вы положите все ваши силы на труд, который сделал бы из вас настоящих, незаменимых работников для родины. Труд, труд и труд... Просвещайте ум, вооружайте его могучим оружием знания... бодрствуйте и веруйте!.. Он опустил голову и долго молчал. Молчали и они все. Неслись издали мягкие звуки солдатской песни и глухая трель городской езды.
– Гимназия дает вам, может быть, очень немного. Надо, все-таки, уметь взять. Мы, ваши учителя, конечно, плохи, но не судите нас судом немилостивым! Смиренная учительская фигура несет такой тяжкий груз, давит ее к матушке сырой земле такой гнет и независящих обстоятельств, и безжалостной нужды, и беззащитности, что прибавлять к этому великому грузу еще тяжелую гирю огульной брани сплошного осуждения – не рыцарское дело. Не браните ваших учителей, господа! Постарайтесь понять их положение, мысленно станьте в него сами или ваших родителей поставьте, а затем почаще оглядывайтесь на себя, себя построже проверяйте, не давайте себе поблажки... И я твердо верю, что выйдут из вас настоящие граждане бойцы, честные, смелые, без страха и упрека... О, как бы мне хотелось встретиться с вами в те лучшие времена, взглянуть на вас хоть одним глазком и изведать редкое удовольствие, удовольствие воскликнуть – не стыдясь, а с гордостью:
– «Это мои ученики!..»
Он широким жестом повел кругом и улыбнулся.
– И я уверен, что время это придет... Положим, я – мечтатель. Но как часто посещают меня эти неясные и чудесные грезы, как волнуют они сердце! Как будто музыка... право! Так и кажется: играет дивный оркестр стройных, чудных звуков, победных и радостных, полных зовущей надежды, смелости и гордости... А встряхнешься и – нет ничего!.. Люблю я эти мечты и этот фантастический оркестр! Неужели он никогда не прозвучит в действительности?.. Прозвучит!
Он окинул своих гостей вопросительным взглядом. Они глядели на него молча и восторженно.
– Ну, Поплавский, «Робитники духа»!.. – сказал он весело.
И они запели. Сперва робко и тихо, потом смелей. Молодые голоса стали расти, крепнуть, заполнили собой всю комнату, поднялись и понеслись в мягкий, теплый вечерний воздух, вызывающие и яркие. И песня о земле, о тревогах ее, о битве жизни звучала бодро и радостно...
И звуки ее все звенели в ушах Краева, даже когда поезд отходил. По платформе за ним вслед бежали гимназисты, что-то кричали. Махали платочками дамы. Пробежала вдали лента электрических фонарей: это город уходил... Город, в котором он похоронил тринадцать лет своей жизни...
Сжалось и задрожало сердце. Лучших лет жизни уже нет.
Прощай, милый и скучный город!..»
—————————
Ф.?Д.?Крюков. Письмо из Нижнего Новгорода на родину, в Глазуновскую станицу от 18 октября 1905 года, написанное на обороте прокламации «Русские граждане»:
Милая Машенька! Милая Дунюшка! Поздравляю Вас с званием свободных русских гражданов! Посылаю Вам первую нижегородскую прокламацию, напечатанную не в подпольной типографии и составленную – кем думаете? – Вашим родным братом – по просьбе нижегородских граждан всех сословий в соединенном клубе!
Сейчас получил телеграмму от Сашеньки, – здоров. Посылаю ему деньжонки. Слава Богу, теперь с уверенностью можно сказать, что кончит он курс и в январе будет ученым лесоводом!
Завтра буду писать подробнее. А пока целую Вас крепко и бессчетное число раз, желаю Вам здоровья, счастья и успеха в делах ваших. Ваш любящий брат
Федор Крюков
Н-Новгород.
18-го октября
—————————
Прокламация, составленная Ф.?Д.?Крюковым в ночь после оглашения манифеста 17 октября 1905 года:
День встает багрян и пышен! Долгой ночи скрылась тень!
Граждане! Русские граждане! В первый раз можно произнести эти слова в их подлинном смысле, без горькой иронии, без темной скорби! Те, общие человеческие права, которыми давно пользуются все культурные народы, стали ныне, наконец, достоянием и нашей многострадальной родины. Эти права: законодательная власть народа, возможность учитывать министров и всех лиц, прикосновенных к народному денежному сундуку, свобода от произвола полицейских властей, свобода верить в Бога по своему собственному убеждению, а не по указанию духовенства, свобода вслух выражать честную, смелую мысль; свобода соединяться в союзы для борьбы за права...
За эти свободы свыше ста лет боролись отдельные герои-борцы; за эти свободы боролось последние годы все, что было честного и героического в русском народе.
Слава богатырям русским, завоевавшим родине, изнывавшей от ран во мраке непогоды, в отчаяньи, в слезах, — этот яркий свет и славное будущее! Память их во веки не умрет! Да здравствует свободная Россия! Да здравствуют свободные русские граждане! Вечная память борцам, сложившим благородные головы в борьбе за неоценимое благо родины, которое она ныне наконец имеет.
Да будет отныне этот день светлым праздником русского народа и да почтится он многочисленными всенародными собраниями, которые павшим борцам воздадут должную память, а живым выразят дружный завет стойкой борьбы за дальнейшее расширение народной свободы и народных прав.
17 октября
2 часа ночи от ГРУППЫ НИЖЕГОРОДСКИХ ГРАЖДАН. 1905 года*.
* Ф. Д. Крюков. Новые дни. Из школьной жизни. – Русское богатство. 1907. №12. С. 33–36.
* Архив Ф.?Д.?Крюкова. М.: Библиотека «Русского Зарубежья».
========================================================================
Был ли Серафимович автором «Тихого Дона»?
Некоторые мысли по поводу книги: С.?В.?Корягин. «А.?С.?Серафимович – автор «Тихого Дона»
С.?В.?Корягин давно радует нас изданием сборников с донскими казачьими родословными. Эта серия в целом уникальна, и ее автор заслуживает благодарности потомков казачьих родов, любителей истории казачества и просто истории.
И все было бы хорошо, но С.?В.?Корягин в своих сборниках сначала стал развлекаться, «пиная» профессиональных историков, писателей и филологов (все это сопровождалось иллюстрациями, видимо, собственного изготовления и служило доказательством разносторонности авторских талантов), а затем подключился к проблеме авторства романа «Тихий Дон» и посвятил ей (проблеме) три сборника.
Последний из сборников, посвященных этому вопросу (№?63), называется «А.?С.?Серафимович – автор «Тихого Дона».
Суть работы сводится примерно к следующему: роман «Тихий Дон» – произведение явно антиказачье, издевающееся над казаками и выставляющее их в самом неприглядном свете. Какой-то новой кандидатуры в авторы «Тихого Дона» С.?В.?Корягин не предлагает. Небрежно «попинав» в предыдущих сборниках других исследователей, С.?В.?Корягин снизошел до определенного исключения. Версия Вашего покорного слуги у С.?В.?Корягина «не вызывает рвотных позывов» (представляю, как он мучился, читая все остальное). Эта версия, по С.?В.?Корягину – «Шолохов+Серафимович+Филиппов». С.?В.?Корягин согласен с ней, поскольку «все трое: а) гражданские лица; 2) не очень образованы; 3) не любили казачество» (С.7).
Без лишних колебаний и объяснений отбросив двоих из предполагаемой «триады», С.?В.?Корягин твердо взял курс на «авторство» А.?С.?Серафимовича. Но не университетское образование А.?С.?Серафимовича («не очень образованы») привлекло внимание.
Определяя предполагаемого автора романа, С.?В.?Корягин идет не «от текста», от текстологических сравнений, а «от состояния души» этого автора, что, по мнению Корягина, важнее. А поскольку А.?С.?Серафимович, как считает С.?В.?Корягин, был редким негодяем, богохульником и вообще ненавидел казаков, то он и является автором антиказачьего романа «Тихий Дон».
Правда, С.?В.?Корягин признает, что была некая «заготовка», такая, что даже сейчас некоторые исследователи «умудряются» находить в ней «какую-то белую основу». Но А.?С.?Серафимович своими добавлениями якобы настолько изменил текст, что роман совершенно потерял свою направленность, свое звучание и стал, собственно, «антиказачьим».
Что касается автора (или авторов) «заготовки», то С.?В.?Корягин отводит им скромную роль «халтурщиков» и «литературных негров».
Тон автора безаппеляционный, морализаторский и грубый, что несколько коробит.
С другой стороны, поневоле задаешься вопросом, а может, действительно, до людей уровня С.?В.?Корягина так лучше доходит? И тогда появляется соблазн ответить в том же тоне.
А если отвечать хотя бы приблизительно в том же тоне, то вынужден констатировать, что историю и этнографию казачества С.?В.?Корягин знает весьма поверхностно.
Доказательства? Извольте. Для этого достаточно открыть предлагаемый сборник №?63 на странице 208, где среди родословных казаков Петровых в разделе «Другие Петровы» дана биография известнейшего на Дону Ефрема Петрова, основателя рода донских атаманов Ефремовых. Причем биографию этого Ефрема Петрова С.?В.?Корягин уже приводил в сборнике №?26 и именно как родоначальника Ефремовых. Но здесь, в сборнике №?63, биография Ефрема Петрова дана по другому источнику, и нет и намека на то, что именно он был отцом не кого-то, а знаменитого Данилы Ефремова.
Либо С.?В.?Корягину имя «Ефрем Петров» ничего не говорит, и тогда становится предельно ясен уровень знаний автора по донской истории, либо на В.?С.?Корягина уже пашут литературные негры, о которых он так глубокомысленно пишет, а он публикует их «заготовки», не читая.
Да и откуда взяться глубоким устойчивым знаниям? С.?В.?Корягин изучает историю по послужным спискам, приказам и наградным документам. Это все равно, что изучать историю Великой Отечественной войны по сводкам Совинформбюро и приказам Верховного Главнокомандующего. Фактов много, а толку мало.
Пойдем по порядку.
С.?В.?Корягин в своих предыдущих исследованиях по проблеме (выпуски №?47 и №?50) «сделал попытку» «сравнить описания жизни казаков и исторических событий, предложенных автором («Тихого Дона» – А.?В.), с тем, что было на самом деле» (С.?5).
То, «что было на самом деле» – это видение событий В.?С.?Корягиным, а вовсе не «на самом деле». А видение событий С.?В.?Корягиным основывается на официальных документах и, видимо, на дешевых брошюрках начала 90-х годов, которые казачество идеализировали «с перехлестом».
Содержание «Тихого Дона» не соответствует тому образу казаков, который сложился у С.?В.?Корягина. Автору «Тихого Дона» С.?В.?Корягин вменяет в вину в частности «притягивание “за уши” так называемой дедовщины, которых в Донских частях в общем-то не существовало» (С.?5). С чего Вы это взяли, Сергей Викторович?
«Дедовщина», то есть неформальная иерархия, всегда возникает там, где существует иерархия формальная. «Дедовщины» у казаков не было, когда существовало выборное командование. Тогда неформальная иерархия совпадала с формальной. Как только командиров стали «спускать сверху», дедовщина возникла неизбежно. Ваши доводы, почему ее не могло быть (обиженный после службы рассчитается с обидчиком, родители обиженного пойдут разбираться с родителями обидчика), смехотворны. Вы, конечно же, учились в школе. В школе, конечно же, существовала неформальная иерархия. Вы, возможно, участвовали в драках, отстаивая свое место в этой иерархии. Ваша мама приходила в школу за Вас заступаться? Или ваши родители ходили разбираться с родителями Ваших обидчиков? Возможно, с Вами такое и случалось. У нас, в Вёшенской средней школе, я за 10 лет учебы таких случаев не помню.
«Практически отсутствует описание подвигов Донскими казаками (?), а ими получено около 36 тыс. крестов» (С.5). Григорий Мелехов, сам раненый в голову, тащил на себе 6 верст раненого в живот офицера… Григорий Мелехов в бою берет в плен трех немцев… Григорий Мелехов берет в плен австрийского офицера… Сергей Викторович, Вы роман внимательно читали?
«Невозможная сцена убийства бабки Григория» (С.?5). Виктор Сергеевич, ее не убили. Не успели…
«Снохачество, кровосмесительные связи и пр.» (С.?5). За попытку инцеста (объяснить, что это такое?) родные убили отца Аксиньи. По поводу «кровосмесительных связей» есть лишь намек Митьки Коршунова сестре Наталье, более похожий на дурацкую шутку, а не на реальное намерение, ничем, кстати, не закончившийся. Ну, а пресловутое «снохачество»? Где оно? Зачем же выдумывать?
«Систематическое битье женщин, которого, на самом деле, на Дону не было» (С.?5). Увы, было. В редких случаях было и систематическое. Жестокие дураки всюду встречаются.
«Немыслимые взаимоотношения Григория с Аксиньей. Никакой возможности побега двух человек, каждый из которых венчан церковным браком, не существовало. Да еще не в какую-нибудь отдаленную губернию, а в соседний хутор (!!). Да еще с рождением ребенка (!!!). Кстати, исключение из романа только этой несуразицы (совместное житье Григория и Аксиньи), фактически, перечеркивает весь смысл романа» (С.?5).
Я прошу прощения за наивный вопрос: Сергей Викторович, Вы «Анну Каренину» читали? Может, Вам, стоит обидеться не только за казаков, но и за русское дворянство и «отделать по-свойски» Л.?Н.?Толстого?
Далее в своей работе С.?В. цитирует себя же, повторяет свои размышления на тему, почему уход Григория и Аксиньи из хутора невозможен (С.?121–123). Доводы оформлены в виде вопросов: Почему Степан не начинает развод? Почему отец Натальи не начинает развод? Почему «общество» не требует наказать Григория и Аксинью? Что бы сказала Аксинья в церкви священнику об отце ребенка? Почему старый пан Листницкий позволил им поселиться у себя? И так далее.
Разобраться с этими вопросами С.?В.?Корягин предлагает, опираясь на Законы Российской Империи.
Дорогой Сергей Викторович! Да у нас сейчас примерно половина населения законов не знает! А Вам объясняю. Донской казачий хутор представлял собой в то время традиционное сельское сообщество. Эта форма общежития гораздо древнее церковной общины и древнее государства. Живут в ней, руководствуясь нормами обычного права, затем уже нормами религии, и в последнюю очередь – законами государства. Посмотрите на Северный Кавказ. Там до сих пор кое-где идет борьба – как жить, «по адату» или «по шариату». Большинство казачьего населения в тот период старалось жить «по адату» (даже слово такое есть в «Словаре донских казачьих говоров»), то есть по обычному праву. А по обычному праву самое страшное наказание – изгнание из общины. А Григорий и Аксинья сами ушли. Из-за любви к замужней женщине Григорий из вольного казака, из совладельца и наследника отцовского хозяйства, добровольно превратился в батрака у пана. Какое наказание может быть страшнее?
И если Вы внимательно читали роман или хотя бы исследования по этому поводу других авторов, то разглядели бы, что ушли Григорий и Аксинья не в соседний хутор, а в соседний округ. Где находится «Гремячий лог»? Куда за день пути может прийти торопящийся домой человек, если на рассвете он вышел из хутора Грачева, а ночью был в Ягодном? Где, в конце концов, находится настоящий хутор Ягодный? Правильно, в Усть-Медведицком округе.
«Четыре месяца Советской власти (до Обще-Донского восстания) вывернуты наизнанку, – сетует С.?В.?Корягин. – Ничего не говорится о действительных причинах восстания – многочисленных бессмысленных и жестоких расстрелах. Более того, деятельность Бунчука (председателя ревтрибунала) показана, как необходимая и обоснованная. В качестве причины восстания выставлено малозначительное событие».
Начнем в обратном порядке.
Под малозначительным событием С.?В.?Корягин понимает вторжение войск 2-й социалистической армии в Верхне-Донской округ. Во-первых, для округа с чисто казачьим населением это событие «малозначительным» не показалось. Во-вторых, это стало причиной для восстания в Верхне-Донском округе, но никак не для какого-то мифического «Обще-Донского восстания».
Кстати, еще до восстания на Верхнем Дону большевики ведут бои на окраинах Ростова с казаками низовых станиц. И Анну, кстати, там убивают. В романе сказано, что бои шли под Ростовом во время Съезда Советов. Когда был Съезд Советов? Можно ли в таком случае из текста романа сделать вывод, что причиной восстания на Дону стал «малозначительный» случай под Сетраками?
Бунчук никогда не был председателем трибунала. Он там был комендантом. И когда он рассказывает о своей «работе» в трибунале, автор акцентирует внимание на его «черноволосых, как у коршуна когтистых руках». Как Вы определяете отношение автора к герою, Сергей Викторович? Можете вообще его определить?
Что касается «действительных причин восстания», то это не только расстрелы. Причин очень много. Но хорошо известно, что в подавляющем большинстве хуторов и станиц весной 1918 года расстрелов не было, там и Советской власти не было. Казаки северных округов области зимой 1918–19 гг. спокойно пошли на мир с большевиками, потому что не имели еще опыта Советской власти с ее расстрелами.
Вот так. Всего одна страница, а столько «наворотов». Получается, что С.?В.?Корягин сравнивает текст романа не с тем, что «было на самом деле», а с собственным, довольно туманным и в какой-то мере извращенным видением исторических событий.
На следующей странице С.?В.?Корягин, кстати, объясняет, что такое придуманный и даже выстраданный им принцип «наворота». Этот принцип вообще-то и делает А.?С.?Серафимовича автором «Тихого Дона».
«Любой текст можно изменить до неузнаваемости, – заявляет С.?В.?Корягин, – путем внесения 3–5% дополнений (!). В этом случае рассказ (очерк, глава, часть текста) будет повествовать о прямо противоположных событиях, в сравнении с тем, что было в исходном материале, и, соответственно, говорить в этом случае о плагиате просто глупо (!)».
Браво, Сергей Викторович! Все плагиаторы Вас должны на руках носить.
Оказывается, достаточно взять чужое произведение, добавить 3–5% текста, изуродовать первоначальный смысл, и можно смело объявлять себя автором, а всех остальных – «неграми» и халтурщиками. А удивленным читателям и литературоведам объяснить, что поскольку смысл произведения поменялся, то о плагиате говорить просто глупо. Глубоко копаете!
Конечно же, слово «наворот» имеет право на существование. Конечно же, «навороты» (т. е. сознательное искажение текста) в романе существуют. Но сознательное искажение текста в романе еще до Вас отмечали в своих работах многие исследователи. И те же Макаровы, и Самарин, и Ваш покорный слуга.
Второе значение, которое Вы придаете слову «наворот» – то, чего никогда не может быть. И такое толкование этого слова возможно. Но не судите опрометчиво, что может быть, а чего не может. Это Ваше слабое место (раз уж вы историю плохо знаете). А на свете есть многое такое, уважаемый Сергей Викторович, что не всегда и в голову взбредет.
Дальше С.?В.?Корягин приступает к анализу произведений А.?С.?Серафимовича и, естественно, громит старичка, камня на камне не оставляя на его моральном облике, выявляя скрытую склонность к половым извращениям. В качестве эксперта привлекается доктор А.?Г.?Кабанов. Извращения, сифилис, все это очень интересно.
«… Я обратил внимание, что, по мнению автора («Тихого Дона»), на службу в царскую армию принимали, в том числе, и с врожденным сифилисом», – пишет С.?В.?Корягин (С.?36).
С чего Вы взяли, что у автора было такое мнение?
Вот отрывок, за который Вы, Сергей Викторович, уцепились:
«Из комнаты просачивались разговор врачей, отрывистые замечания.
– Шестьдесят девять.
– Павел Иванович, дайте чернильный карандаш, – близко, у двери, хрипел похмельный голос.
– Объем груди…
– Да, да, явно выраженная наследственность.
– Сифилис, запишите.
– Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.
– Сложен-то как…
– ...хуторе рассадник этой болезни. Необходимы особые меры...»
Почему вы считаете, что слова «наследственность» и «сифилис» относятся к одному и тому же осматриваемому? Ведь казаков запускали на осмотр по два человека. Мелехова с Панфиловым, Коршунова с Каргиным.
И с чего Вы взяли, что казака с выявленным сифилисом взяли в армию?
Вы, кстати, в своих предыдущих исследованиях сомневались, что на Дону вообще встречался сифилис? Прочтите приказы об осмотре прибывающих со службы сменных команд, особенно тех, которые прибывали из Польши. Да, есть случаи прибытия зараженных сифилисом казаков.
Складывается впечатление, что вы, Сергей Викторович, просто «притягиваете за уши» то, что Вам померещилось, чтобы облить автора «Тихого Дона» грязью.
Еще интереснее – дальше.
Заподозрив А.?С.?Серафимовича в неуважении к религии и ее служителям, С.?В.?Корягин сравнивает его творчество со стишками И.?С.?Баркова и для пущей убедительности на целых трех страницах размещает эти самые стишки (самое смешное, что те же похабные, но полюбившиеся стишки С.?В.?Корягин уже публиковал в одном из своих предыдущих сборников – №?50).
Разъяснения к размещенным стишкам заслуживают особого внимания: «Второе стихотворение густо “сдобрено” нецензурными словами. Вместо них ставится многоточие. Ввиду ограниченного числа матерных слов, необходимости соблюдать рифму, а также тому, что количество букв в пропущенном слове соответствует количеству точек, – пытливый читатель, при желании, без особого труда ликвидирует пробелы в тексте». (С.?54).
Все правильно. Матерные слова Вы убрали, но количество точек соответствует количеству пропущенных букв... Вперед, пытливый читатель!
Кажется, я понимаю, кто тут латентный...
Впрочем, есть целый раздел, в котором С.?В.?Корягин пишет то, о чем действительно имеет представление. Это путь произведения от автора через редакторские руки на страницы журнала. В этом отношении раздел «Анекдоты от В.?В.?Петелина» выгодно отличается от всего остального произведения. А дальше – опять через пень-колоду.
Дело в том, что С.?В.?Корягин хочет «очистить» «заготовку» от «наворотов» А.?С.?Серафимовича, посмотреть, что же из этого выйдет. Но стиль и метод А.?С.?Серафимовича С.?В.?Корягин знает поверхностно, поскольку, читая этого автора, выявлял в первую очередь его «состояние души».
В результате С.?В.?Корягин приходит к выводу, что все, что кажется ему, Корягину, странным и неверным, что не восхваляет, не идеализирует казаков, – «наворот» А.?С.?Серафимовича, то есть то, чего не может быть никогда.
А поскольку С.?В.?Корягин, как мы выяснили, историю и этнографию казачества знает немногим лучше, чем стиль и метод А.?С.?Серафимовича, то «наворотом» ему видится большая часть текста.
Моделируя таким образом «заготовку», то есть, очищая текст от всего, что кажется ему невероятным, невозможным, С.?В.?Корягин получает действительно какую-то белиберду. Григорий якобы мог уйти из дому, но не с Аксиньей, а с Натальей, причем уйти «на заработки», так как нужны были деньги на коня… «Разумеется, смачная сцена с попыткой самоубийства Натальи – тю-тю» (С.124).
Почему «тю-тю»? У чтимого Вами Ф.?Д.?Крюкова, например, одна из главных героинь кончает с собой именно в церковный праздник, пока ее отец молится в церкви.
«Случай с Франей если и был, то в существенно “смягченной” форме. Изнасилование взводом, да еще и без последствий, – явный “наворот”. В “заготовке” это, скорее всего, проделали 2–3 казака, после чего “благополучно” отправились на каторгу». (С.?125).
Увы, если моделируешь что-то, надо хотя бы поверхностно знать законы жанра. Для вас, Сергей Викторович, объясняю.
Вы, Сергей Викторович, в каком полку служили? Разве Вы не знаете, что за порядок на объекте отвечает дневальный. А кто дневалил на конюшне, когда в ней Франю насиловали? С кого спросят в первую очередь, если дело всплывет?
Так, собственно, и планировалось, но война помешала.
Война… Вот уж где С.?В.?Корягин готов дать любому фору!
«Абсолютно логично, что описание войны начинается с описания подвига 1-го Георгиевского кавалера, красы и гордости Донского казачества К.?Крючкова, убившего 11 человек (напомним, что по версии «Тихого Дона» он вообще никого не убивал, так только – “потолкался”)». (С.?125).
Можно привыкнуть, что вы просто игнорируете документы, которые Вам не нравятся. В своей работе я привел показания офицера соседнего полка, на чьем боевом участке произошло это столкновение казаков с немцами. Он говорит об одном убитом и одном раненом немце. В романе немцы ушли, бросив убитого офицера и подобрав раненого товарища. Совпадает? Нет, подавайте Вам 11 убитых! Но если вы не верите свидетельствам очевидцев, перечитайте воспоминания самого Крючкова. Есть там конкретные описания, как он убил хотя бы трех немцев (допустим, «пикой в грудь», «пикой в голову», «пикой под ремень»)?
Обратитесь, наконец, к своему личному опыту. Судя по Вашему задиристому нраву, хотя бы в одной уличной драке Вы участвовали. И скольких Вы там безответно «завалили»? А немцы вообще-то всегда считались хорошими бойцами. Хорошо обученными…
И почему Вы, кстати, считаете, что «заготовка» заканчивалась событиями весны 1918 года?
Нет, моделировать по вашему принципу, уважаемый Сергей Викторович, – тупиковый путь.
Дело в том, что правка А.?С.?Серафимовича минимальна. Он уже был старым и писал в основном трафаретно. И эти трафареты сразу же бросаются в глаза.
Действительно он «раскрашивал» сцены убийств и насилий, но придумывал их (эти сцены) не он. Действительно он приукрашивал красноармейцев и красногвардейцев и даже придумал для одного из них монолог. Вмешательство в сюжет видно лишь в описании отношений Степана и Аксиньи и в создании нескольких сцен (даже глав) с Бунчуком и Анной. Это действительно был заказ – противопоставить любви «традиционной», в стиле «Анны Карениной», любовь «революционную», которая не кончается даже со смертью одного из возлюбленных. Насколько ему это удалось, сказать трудно. Но влияют ли как-то сцены любви Бунчука и Анны на общий сюжет романа, на характеры и судьбы главных героев?
А в частях 7 и 8 правка А.?С.?Серафимовича вообще с трудом просматривается.
Так что если мы возьмем 80 п. л. романа, то вклад А.?С.?Серафимовича и на 3–5% не тянет.
Далее и вовсе смешно. В 1929 году, по версии С.?В.?Корягина, весь литературный бомонд узнал в романе руку Серафимовича (!).
«Какой взгляд могла иметь ВКП(б) на всю эту кутерьму?» (С.141).
Ну почему Вы, Сергей Викторович, не хотите читать работы других исследователей? На Ваш вопрос уже дал ответ Зеев Бар-Селла. Надо больше читать, Сергей Викторович.
Скажем прямо, новой сенсации не получилось. Скоропалительные выводы, основанные на торопливом прочтении работ предшественников (которых потом можно было бы объявить «халтурщиками» и «неграми»), критики не выдерживают.
Каких-то новых знаний «исследование» С.?В.?Корягина в копилку изучения сложнейшей проблемы не вносит. Опубликованные наработки ругаемых предшественников перекладываются как кубики в надежде, что сложится новая мозаика. Ничего не получается.
Известно ли С.?В.?Корягину, что «отброшенный за ненадобностью» «халтурщик» и «негр» Филиппов (С.?137) во время гражданской войны дослужился в рядах Донской армии до подъесаула (чем перечеркивается высокомерное обвинение: «гражданское лицо», «не любил казачество»)? Нет, не известно, ибо А.?Венков об этом просто не написал. Почему Вы, Сергей Викторович, с Вашими возможностями и Вашими сборниками его биографию сами тщательно не проверили? Лень? На «негров» надеетесь?
Увы, пока приходится констатировать древнюю мудрость: Если толпа в поисках чего-то куда-то бросается, то она больше вытаптывает, чем находит.
Надеюсь, С.?В.?Корягин и впредь будет нас радовать сборниками с казачьими родословными. Но и здесь надо работать тщательнее, не «раздваивать» больше Ефрема Петрова.
