airo-xxi.ru

  • Увеличить размер
  • Размер по умолчанию
  • Уменьшить размер
Home О нас пишут Те, кто уцелел

Те, кто уцелел

logo-posev

Жалею ли я об участи старых большевиков, столь безжалостно истреблённых Сталиным? Сочувствую ли я им? Многих из тех, кого я лично знала и кто в частной своей жизни был неплохим человеком, мне просто по-человечески жаль. Но, когда я думаю о старых большевиках как о социальной группе, я не нахожу в своей душе ни жалости, ни сочувствия им:.. Они не только создали это государство, но и безоговорочно поддерживали его чудовищный аппарат бессудных расправ, угнетения, террора, пока этот аппарат не был направлен против них… И если вообще можно применять слово «справедливость» к делам советских органов госбезопасности, то, быть может, истребление старых большевиков было в каком-то смысле самой справедливой из всех совершённых ими несправедливостей. Старые большевики это чудовище создали, они от него и погибли.
Лидия Шатуновская. «Час расплаты. Глава из книги воспоминаний»//Континент. 1981. № 27

Известный американский историк и политолог и большой друг России Стивен Коэн, на протяжении тридцати лет являвшийся профессором политических наук Принстонского университета, в своей новой книге стремится показать роль тех, кому довелось выжить в годы сталинских репрессий, в становлении и развитии хрущёвской «оттепели», а также значение их деятельности для современной российской политической ситуации. Он взял за основу книги свою работу, в основном написанную еще в 1983 г., но ранее не публиковавшуюся, и дополнил её рядом актуальных рассуждений. Первоначальный замысел сводился к тому, чтобы показать судьбы людей, вернувшихся из ГУЛАГа в советское общество эпохи «оттепели». По признанию Коэна, «рукопись создавалась в очень непростых условиях доперестроечной, застойной Москвы конца 1970-х и начала 1980-х годов, когда сама эта тема и всё, что с ней связано, находились под официальным запретом».

Автор книги после успеха своей биографии Бухарина, в эпоху перестройки ставшей чуть ли не настольной книгой и советского, и американского политического руководства, задумал создать коллективную биографию уцелевших — от их освобождения из ГУЛАГа до попыток вновь занять достойное место в советском обществе. Он считает, что при Хрущёве советское общество не было тоталитарным, или, по крайней мере, являлось не вполне тоталитарным. Коэн утверждает, что в советологии доперестроечных времён «большинство авторов, твёрдо придерживаясь «тоталитарной» модели, по-прежнему рассматривали советскую политическую систему в отрыве как от истории, так и от общества, считали её не подверженной влиянию последних и, значит, неизменной по существу. Воздействие, которое оказали в 1950-1960-е годы гулаговские «возвращенцы», заставляло взглянуть на дело иначе. Их судьбы были центральным фактором историзованной политики того периода, когда споры о прошлом стали неотъемлемой частью борьбы за власть и выбор политических решений среди верхушки партийного руководства». Тут надо отметить, что теория превращения тоталитарных режимов в авторитарные в послеста-линский период в СССР и странах Восточной Европы, а позднее в Китае и Вьетнаме, стала весьма популярной в перестроечные и постперестроечные времена. Утверждалось, в частности, что в Советском Союзе режим становится авторитарным уже при Хрущёве, а в Польше, например, с приходом к власти Владислава Гомулки. При этом утверждалось, что тоталитарный режим не подвержен изменениям, что вряд ли справедливо. Таким образом, в частности, выводится из-под удара ряд тех бывших коммунистических функционеров, которые продолжили успешную карьеру в политике или в бизнесе в большинстве постсоциалистических государств. Эти функционеры вроде бы оказываются никак не связаны с ненавистным народом тоталитаризмом. Однако с собственно научной точки зрения попытки отрицать тоталитарный характер государства при приемниках Сталина и их современниках в Восточной Европе вряд ли справедливы. Ведь ни декларируемое сверху идеологическое единство общества, ни однопартийность, ни отсутствие легальной оппозиции никуда не делись и при Хрущёве. Что же касается отдельных послаблений, как в экономической, так и в политической сфере, равно как и осуждение поверженных вождей, они характерны были не только для эпохи Хрущёва, но и для эпохи Сталина.

Да и вряд ли можно считать «возвращенцев из ГУЛАГа» одним из главных факторов «историза-ции» политики в то время. Хрущёв просто пытался использовать их в борьбе против «культа личности и его последствий», а также против соперничавших с ним членов Президиума ЦК, которым не по душе было публичное осуждение Сталина. Однако в этой борьбе, преимущественно аппаратной, уцелевшие узники, выпавшие из номенклатуры, играли сугубо вспомогательную роль. Характерно, что практически никто из реабилитированных, а также их детей, не сделал впоследствии выдающейся партийной или советской карьеры. Их прежние места в номенклатуре оказались прочно заняты теми, кто их сажал, и их детьми. Одно из немногих исключений здесь, на которое указывает Коэн,— это глава коммунистов Белоруссии и кандидат в члены Политбюро Пётр Машеров, чей отец умер в сталинских лагерях.

Коэн в качестве источников использовал по большей части неопубликованные рукописи мемуаров и дневников репрессированных и собственные беседы с ними. Особенно важны были для него знакомство с вдовой Бухарина Анной Лариной и с историками Роем Медведевым и Антоном Антоновым-Овсеенко. Всего же американский исследователь контактировал в Москве более чем с двадцатью бывшими узниками ГУЛАГа и их близкими родственниками. Здесь учёный приобрёл навыки конспирации, поскольку властями такие контакты совсем не поощрялись. А Коэн к тому же участвовал в передаче рукописей репрессированных на Запад, что было и вовсе подсудным делом. Его знакомые представляли прежде всего партийную и советскую элиту. В то же время американский историк подчёркивает, что, «вопреки распространённому в России и на Западе устойчивому политическому мифу, подавляющее большинство жертв сталинского террора — 70 и более процентов — не были членами партийной или советской элиты». Он признаёт, что Солженицын, Медведев и Антонов-Овсеенко опередили его в обращении к свидетельствам уцелевших узников ГУЛАГа, но он был первым из иностранцев, кто занялся этим благородным делом. Коэн лично побеседовал примерно с двумя десятками «возвращенцев» в Москве. Кроме того, он проанкетировал около двадцати бывших узников на территории СССР за пределами Москвы, а также на Западе. Кроме того, примерно о двадцати выживших Коэн получил сведения из литературы. Он не раскрыл имён многих своих информаторов, поскольку, «хотя большинства из них уже нет в живых, я предпочитаю сохранить инкогнито ряда личностей — отчасти из-за неопределённости ситуации в сегодняшней России, а, возможно, просто потому, что не люблю изменять данным обещаниям и некогда усвоенным привычкам».

Одна из главных тем, которая интересовала Коэна, это обстоятельства освобождения: «Кто выжил и почему? Одни выстояли, потому что были сильны духом и телом или так сложились обстоятельства: работа досталась менее тяжёлая или досрочно выпустили на поселение. Другие уцелели, став стукачами и сотрудничая, тем или иным способом, с лагерной администрацией. Многие из «возвращенцев»… не желали говорить на эту тему, а если и говорили, то без упрёков в чей-либо адрес, но были и такие, которые обвиняли солагерников в продажном поведении и хотели, чтобы я также осудил их».

Коэн отмечает, что некая «мода на реабилитированных» существовала вплоть до падения Хрущёва. До этого некоторые из уцелевших жертв активно участвовали в комиссиях по реабилитации и выступали в печати с разоблачениями сталинских преступлений. При этом «осмелевшие и вдохновлённые примером Хрущёва, жертвы принялись также решительно преследовать тех, кто нёс персональную ответственность за их судьбы». Правда, воевать по преимуществу приходилось в основном с мёртвыми, вроде поклонника «царицы доказательств» сталинского прокурора Андрея Вышинского, которого хотели даже убрать из кремлевской стены, подобно тому, как Сталина вынесли из мавзолея. Большинство же тех, кто пережил Сталина и был причастен к репрессиям, находились вне власти выживших и так и не были привлечены к ответственности в короткий период «оттепели». Деятельность же выживших носила по большей части литературный характер. По мнению Коэна, «в какой-то момент даже относительно молодые люди, которых Хрущёв привлёк в свои советники, решили, что его инициативы угрожают слишком многим людям, возможно, системе в целом. В отличие от Суслова, у Леонида Брежнева и других деятелей, правивших страной в последующие 20 лет, не было или почти не было крови на руках, но зато в избытке имелась на подошвах (Брежнев был причастен лишь к депортации из Молдавии кулаков, сектантов и прочих «антисоветских элементов» в 1952 г. — Б. С). Стремительно поднявшиеся вверх при Сталине, после того как их предшественников смыло волной террора, они испытывали «комплекс по поводу прошлого». Их дезертирство из лагеря Хрущёва началось уже в 1957 году, когда Дмитрий Шепилов отказался отправить «на скамью подсудимых» старших товарищей — сталинистов. А в 1961 году большинство новых кремлевских лидеров, разделивших с Хрущёвым коллективное руководство страной, проигнорировали инициативы своего благодетеля, выдвинутые им на XXII съезде, показательно отмолчавшись в вопросе о преступлениях прошлого. И даже те немногие из высокопоставленных делегатов, кто поддержал антисталинскую линию Хрущёва, на самом деле были «против всего этого». Здесь лежит одна из важных причин падения Хрущёва. Даже его собственные выдвиженцы в своем подавляющем большинстве не поддерживали антисталинскую кампанию, поскольку прекрасно помнили, что обязаны своей быстрой карьере террору 30-х годов. В «возвращенцах» из ГУЛАГа они видели своих опасных конкурентов, да и для Хрущёва эти «возвращенцы» отнюдь не были самыми близкими людьми. В результате к моменту октябрьского кризиса 1964 г. у Хрущёва практически не осталось людей в партийном аппарате, на которых он мог бы опереться.

Коэн отмечает, что после свержения Хрущёва статус жертв сталинизма менялся в зависимости от отношения властей к наследию Сталина и Хрущёва, «а также отношением к ним со стороны сил реформы и консерватизма внутри политического истэблишмента». При Брежневе, как отмечается в книге, реабилитации практически прекратились (было реабилитировано только 24 человека). Как подчеркивается в книге, «архивные находки показали, с каким презрением преемники Хрущёва относились и к инициативам своего патрона, и к его «зекам»». За время правления Брежнева «многие бывшие чины сталинских репрессивных органов получили почётные должности или были освобождены из тюрем с хорошими пенсиями. Другие непосредственные участники террора переквалифицировались в добропорядочных служащих, как, например, Лев Шейнин, в своё время помогавший Вышинскому фальсифицировать московские процессы и готовить юридическое уничтожение обвиняемых, а позже ставший заслуженным писателем. Многие реабилитированные, между тем, «перестали себя чувствовать реабилитированными». Большинство из них жили тихо, не высовывались и были оставлены в покое, но значительное число молчать не желали и были согласны с Антоновым-Овсеенко, что «писать правду о Сталине — это долг перед всеми погибшими от его руки. Перед теми, кто пережил ночь. Перед теми, кто придёт после нас». Не случайно многие бывшие узники ГУЛАГа и их дети стали впоследствии диссидентами в брежневские времена. При Хрущёве диссидентства ещё не было, поскольку жила надежда на то, что будут осуществлены какие-то реформы по превращению мрачной советской действительности в «социализм с человеческим лицом».

Многие «возвращенцы» продолжали борьбу со сталинизмом на литературном фронте. Коэн приводит внушительный список писателей и поэтов, чьи родители или они сами были репрессированы. Некоторые из них, в частности, Солженицын, от литературной оппозиции в конце концов перешли к оппозиции политической.

Коэн описывает и возрождение борьбы со сталинизмом в горбачёвскую перестройку, когда только за 1987—1990 гг. было реабилитировано более 1 млн. человек, а в 1991 г.— и все оставшиеся жертвы политических репрессий. Это сделал уже президент России Борис Ельцин, распространивший реабилитацию на все жертвы советского режима, начиная с 1917 г. А родственников, репрессированных при Сталине, сегодня имеют 27 млн. россиян. В книге отмечается, что среди репрессированных были близкие родственники Горбачёва, а также таких видных членов его Политбюро, как Борис Ельцин, Егор Лигачёв, Эдуард Шеварднадзе, Вадим Бакатин. В то же время, как отмечает Коэн, правительство Горбачёва оказалось слишком слабым и не смогло обеспечить выплату реабилитированным и их семьям, многие из которых влачат жалкое существование, достойную компенсацию. По мнению Коэна, «к 1993 году интерес к сталинскому террору и его жертвам в российском обществе претерпел катастрофический упадок», вследствие чего мемориал жертвам политических репрессий, обещанный еще в 1961 г. Хрущёвым на XXII съезде партии, так и не был построен. По мнению американского историка, «возрождение сталинизма — так же, как в своё время при Брежневе — похоже, в какой-то степени было и до сих пор остаётся формой народного протеста против новой государственной бюрократии, сформировавшейся при Ельцине». Как считает Коэн, «не наблюдалось при Путине и подавления антисталинизма. Доступ к соответствующим архивным делам, хотя и стал несколько ограниченным, сохранился, во всяком случае, в тех архивах, в которых я работал — и были рассекречены новые, в провинциальных архивах. Продолжали публиковаться сборники секретных документов по истории террора. Переименованный в ФСБ, КГБ, продолжая начатую при Горбачёве практику, устраивал встречи с некоторыми бывшими зеками и даже удостаивал их почестей…» Вот в этом пункте книга Коэна уже успела устареть. После создания президентской комиссии по борьбе с фальсификациями истории, наносящими ущерб интересам России, а также открытия уголовного преследования историка Михаила Супруна и полковника МВД Александра Дударева, занимавшихся составлением базы данных репрессированных немцев, между прочим, на средства Германского Красного Креста, говорить о свободном доступе историков к архивам сталинского периода уже не приходится. Власти стремятся ввести контроль за новейшей историей России и, в частности, строго дозировать критику Сталина, в особенности оберегая от критики его внешнюю политику и руководство страной в годы Великой Отечественной войны.

С одной стороны, он публично поддержал учебник истории, в котором Сталин был назван «эффективным менеджером», а массовый террор рассматривался как «рациональный тип мобилизации общества для целей модернизации. С другой стороны, Путин в начале своего президентства приказал расширить расследование преступлений сталинской эпохи, а в конце своего второго президентского срока лично вручил высший государственный орден Солженицыну и посетил в день памяти жертв политических репрессий Бутовский полигон — место массовых захоронений расстрелянных. Американский исследователь при этом делает вывод о том, что «противоречие в поведении Путина говорит о том, что в российской политической элите и в обществе в целом до сих пор существует глубокий раскол по поводу отношения к сталинскому прошлому». Заметим, что всё же нельзя всерьёз считать равнозначными вещами чистые пиар-акции с Солженицыным и Бутовским полигоном, с одной стороны, и во многом просталинистский учебник, написанный с одобрения администрации президента и призванный внушить десяткам миллионов школьников, что государственная власть всегда права, что массовые репрессии могут быть оправданы, если они служат целям развития страны и укрепления её обороноспособности, а создание империи — дело благое. Не стоит забывать также, что именно Путин вернул сталинский гимн. Нет никаких сомнений, что Путин воспринимает Сталина в качестве положительного примера именно как строителя империи. Если же обратиться к последним высказываниям о Сталине, сделанным Путиным во время прямой линии с телезрителями 3 декабря 2009 г., то он фактически повторил тот же тезис о «позитивных результатах» сталинского правления, пусть и достигнутых «неприемлемой ценой»: «Очевидно, что в первый период правления Сталина страна изменилась, став из аграрной индустриальной. Под руководством Сталина страна выиграла Великую Отечественную войну. Но весь тот позитив, который был при Сталине, достигнут неприемлемой ценой. Репрессии были, и это неприемлемо. Был культ личности, и преступления против собственного народа, и это факт». И тогда же Путин замечательно продемонстрировал, что его оценки Сталина — это не более чем пиар-акция, они меняются в зависимости от аудитории: «Очень много дискуссий в обществе, и засады здесь вижу: скажешь — «положительно» — одни будут недовольны, скажешь — «отрицательно» — другие» (http://grani.ru/ Politics/Russia/m.163063.html). И никакого противоречия в путинских оценках Сталина, равно как и в отношении к сталинскому наследию нынешней правящей российской элиты, на самом деле не было, и нет. Путин и его товарищи во власти вполне принимают у Сталина и имперскую внешнюю политику, и «твёрдую руку» внутри страны. Но при этом они отвергают массовые репрессии, особенно против самой элиты, поскольку при проведении такой политики могли бы сами оказаться в числе её жертв. Как кажется, Коэн, в высшей степени критически относясь к Ельцину, склонен несколько идеализировать Путина. Зато он прав, когда обращает наше внимание на то, что последние социологические опросы доказывают, что «нация практически поровну разделена на тех, кто думает, что Сталин был «мудрым руководителем», и тех, для кого он был «бесчеловечным тираном», причём среди молодых россиян просталинские настроения распространены не менее широко». Стоит заметить, что «мудрым руководителем» и «эффективным менеджером» Сталин был только по отношению к самому себе, к укреплению собственной единоличной власти и её распространению на как можно большее число стран и народов.

Автор книги считает, что сегодня символическим выражением конфликта «двух России» — той, что сидела, и той, что сажала, является «кампания за создание национального мемориального музея памяти сталинских жертв. Теперь её возглавляет бывший советский президент Горбачёв, общество «Мемориал», «Новая газета» и один из главных её акционеров Александр Лебедев (между прочим, отставной подполковник КГБ. — Б. С), а противостоит им армия коммунистов и просталински настроенных националистов». Бросается в глаза, что обе стороны в этой борьбе представляют собой силы, для современной России маргинальные, а власть при этом остаётся как бы над схваткой и в зависимости от политической конъюнктуры оказывает знаки внимания то одной, то другой стороне.

Коэн полагает, что «возглавить новое сведение счётов с прошлым должно, скорее всего, поколение, созревшее в эпоху горбачёвской гласности — точно так же, как «дети XX съезда» и хрущёвской оттепели возглавили его предыдущий этап в конце 1980-х годов». Боюсь, однако, что новый расчёт с прошлым может произойти только после того, как нынешняя политическая система в России будет изменена, и кардинальным образом. А тогда расчёт будет происходить не со сталинским, а с куда более близким, путинским прошлым.

Борис Соколов

 

tpp