airo-xxi.ru

  • Увеличить размер
  • Размер по умолчанию
  • Уменьшить размер
Home О нас пишут Р.А. Гоголев. «Ангельский доктор» русской истории

Р.А. Гоголев. «Ангельский доктор» русской истории

viВопросы истории. 2008. № 11.

Р.А. ГОГОЛЕВ. «Ангельский доктор» русской истории. Философия истории К.Н. Леонтьева: опыт реконструкции. М.: АИРО-ХХI, 2007. 160 с. (I); С.В. ХАТУНЦЕВ. Константин Леонтьев: интеллектуальная биография. 1850—1874 гг. СПб. Алетейя. 2007. 208 с. (II)

На протяжении последних 15 лет наблюдается повышенный интерес к творчеству известного русского философа, публициста, дипломата К.Н. Леонтьева. За это время вышло множество работ, посвященных ему, но несмотря на это, представления большинства исследователей остаются в рамках стереотипов, появившихся еще в конце XIX — начале XX века. Именно их и стремятся преодолеть в своих монографиях РА Гоголев и С.В. Хатунцев. Первый ставит перед собой задачу реконструировать философию истории Леонтьева «в контексте исторической герменевтики и ее содержательного анализа» (I, с. 22), второй — изучить общественно-политические взгляды мыслителя в 1850-е — начале 1870-х годов (II, с. 44).

Гоголев выявляет элементы античного и христианского историзма в работах Леонтьева, а также сравнивает их с трудами Ф.И. Тютчева и Н.Я. Данилевского. Он выделяет основополагающие категории философии истории Леонтьева, извлекая из нее практические выводы. По его заключению, Леонтьев был религиозным мыслителем, пытавшимся усмотреть «эстетическое измерение положений христианского учения» (I, с. 81). Это увлечение философа автор объясняет его обращением к идеям Возрождения (I, с. 88—89). Пытаясь познать духовный мир Леонтьева, Гоголев практически полностью игнорирует как историческую действительность, окружавшую его, так и конфетные факты биографии.

Как известно, Россия в 1860-х — 1880-х годах переживала процесс модернизации. Русское общество перерождалось: медленно, но необратимо. Сама психология людей становилась другой. Человек выходил из своего замкнутого круга общения. Реформы положили начало болезненной ломке устоявшейся системы социальных отношений. Леонтьев, обращавший особое внимание на «феномен человека», наиболее остро переживал «иссякание» этого «феномена»: в его представлении, современность стирала индивидуальность. Обновляющемуся обществу требовался «простой человек», без душевных метаний, «человек-машина», о чем писал еще примитивный материалист эпохи Просвещения Ж. де Ламетри. На многое он еще не был способен, но зато с успехом выполнял то, что от него требовали. Человеку второй половины XIX в. предстояло проделать долгий путь до «человека массы» XX века Ортеги-и-Гассета, но уже во времена Леонтьева эта проблема давала о себе знать: все больше людей находило удовлетворение в том, чтобы думать и поступать «как все». Автору «Византизма и славянства» (1875 г.) была видна эта проблема, ставшая уже после его смерти весьма актуальной.

Сопереживая Леонтьеву, Гоголев близко подходит к пониманию сути построений философа. Но важно и вовремя остановиться и не слиться со своим героем в одно целое. Необходимо взглянуть на него из перспективы, чтобы видеть проблему шире. Иначе легко впасть в крайность, которая связывает исследователя, делая его необъективным. Объявляя философа пророком (I, с. 126), Гоголев впадает именно в эту крайность. Леонтьев был человеком своего времени. Его прогнозы отчасти сбывались, но это не делает его провидцем. Тот самодержавный социализм, который грезился Леонтьеву на закате его жизни как некий путь сохранения России от «эгалитаризма» и «вторичного смешения», а значит гибели, едва ли возможно отождествлять с социализмом в СССР, как это делает Гоголев (I, с. 125).

Свободное творчество художника, по мнению Леонтьева, давало обществу силы для дальнейшего развития, и именно оно воспевалось в эпоху Возрождения. Творчество мыслителя, перекликаясь с идеями ренессансной культуры, выросло не из нее, вопреки убеждению автора книги (I, с. 81—83), а из современной ему действительности, в которой «свободное творчество художника» начало оскудевать. Обладая развитым эстетическим восприятием действительности, Леонтьев с легкостью переменил род своих занятий, когда появилась возможность в качестве дипломата уехать на Восток, чья «цветистость» так вдохновляла его. К сожалению, мимо всего этого проходит автор книги.

Тема личности занимает центральное место в творчестве Леонтьева (I, с. 81—82). Что касается практических выводов его историософии, то создание Восточно-православного союза, по мнению мыслителя, должно было послужить спасению от «вторичного упрощения» России (I, с, 115—116). Оба эти вывода заслуживают внимания, но представлены разобщенно. Не совсем ясно, почему Леонтьев, придавая столь серьезное значение «феномену человека», то есть затрагивая в своем творчестве извечный вопрос о природе и смысле человеческой жизни, искал ответ не в ней самой, а обращался к более чем злободневному для его времени Восточному вопросу и именно в этом направлении видел путь к решению проблемы.

Особое мистическое восприятие философом Константинополя Гоголев связывает с влиянием на Леонтьева творчества Ф.И. Тютчева и Н.Я. Данилевского, что не совсем верно. С работами этих мыслителей Леонтьев познакомился, уже имея определенный взгляд на Восточный вопрос, и этот взгляд коренится в традиции, берущей свое начало не от Тютчева и Данилевского, как полагает Гоголев (I, с. 42, 60, 61), а зародившуюся еще в XVIII веке. Достаточно вспомнить «Греческий проект» Екатерины II. Взоры российских политиков и общественных деятелей всегда были обращены в сторону Константинополя.

Поставив перед собой задачу реконструировать философию истории Леонтьева, Гоголев не вполне справился с ней именно потому, что в ряде случаев проходит мимо исторического контекста построений философа.

В другой монографии о Леонтьеве формирование его взглядов рассматривается во взаимосвязи с реалиями эпохи и событийной канвой жизни философа. Анализируя мировоззрение мыслителя в 1850-е — 1860-е годы, Хатунцев приходит к выводу, что Леонтьев в начале этого периода испытал «первый умственный кризис» и стал либералом. Но уже тогда основу его представлений составлял эстетизм. В дальнейшем выявилось коренное несоответствие этого эстетизма и наносного либерализма, и оно привело к кризису и второму «умственному перелому»; в результате в начале 1860-х годов мыслитель перешел на позиции консерватизма (II, с. 78). Это построение Хатунцева традиционно для историографии вопроса, на что он сам и указывает (II, с. 79).

Далее подробно рассматривается изменение общественно-политических взглядов Леонтьева в 1860-х годах. Особое внимание уделяет автор отношению мыслителя к славянам и грекам, а также его трактовке Восточного и национального вопросов, проблемы «Россия и Запад», взгляда на Великие реформы. Оригинальным и вместе с тем обоснованным выводом исследования является выделение автором особого периода в эволюции мировоззрения Леонтьева: его либерального консерватизма (II, с. 193). Хатунцев полагает, что, несмотря на заметные изменения воззрений Леонтьева в-начале 1850-х, в первой трети 1860-х и на рубеже 1860-х— 1870-х годов, преувеличивать их значение и говорить о разрыве идейной эволюции нельзя. На протяжении всей жизни у Леонтьева сохранялось выработанное им еще в юношеские годы эстетическое миросозерцание, служившее основой системы его взглядов на всех этапах (II, с. 190).

Большинство исследователей, отмечает Хатунцев, рассматривая взгляды Леонтьева и признавая на словах эволюцию его мировоззрения, оценивают, по существу, лишь «позднего» Леонтьева (II, с. 20, 193). Хатунцеву удалось показать, как из сторонника реформ в начале 1860-х годов философ превратился в их ярого противника к 1875 г., а из умеренного поклонника славянства — в яростного борца с «болгаробесием». То, что от либерализма Леонтьева оттолкнуло осознание связанной с этой идеологией перспективы всеобщего единообразия, видели и другие исследователи, в частности об этом писал В.И. Косик. Наиболее интересный вывод автора монографии состоит в том, что переворот в сознании Леонтьева происходил постепенно, что реформы 1860-х годов произвели сильное впечатление на Леонтьева, и тем не менее не они вызвали его поворот к консерватизму (II, с. 82).

В связи с этим Хатунцев пишет о своеобразном влиянии А.И. Герцена и Дж. Ст. Милля. Герцена Леонтьев ненавидел как революционера, но он оказался ему близок в роли обличителя пошлой мещанской культуры Европы (II, с. 82). Из трактата Милля «О свободе» Леонтьев взял вывод о губительности посредственности для будущего Европы (II, с. 87). Все это согласовывалось с представлениями философа о том, что разнообразие «положений чувств» необходимо для «поэзии жизни», которая, в свою очередь, развивается благодаря неравенству, поэтому его необходимо поддерживать (II, с. 89). Таким образом, по мнению Хатунцева, именно на этой основе сложилась в сознании мыслителя идея необходимости социального неравенства, впоследствии ставшая для него догмой. Ему стала отвратительна Европа, где эгалитаризм все больше подавлял индивидуальность. Он верил в Россию, в русский народ, в силу его природной консервативности, верил в пользу сближения сославянами (II,с. 132—133,118), был убежден в необходимости и благотворности Великих реформ (II, с. 96). Хатунцев считает, что в этом можно усмотреть влияние славянофилов, и прежде всего А.С. Хомякова, то есть тех идей, которые впоследствии Леонтьев изживал (II, с. 117).

Итак, эстетизм, с одной стороны, толкал Леонтьева к защите сословности, что характеризует его как консерватора, а с другой — к мысли, что радикализм избавляет общество от «пошлого» либерализма, а революция — это «поэзия жизни», а это далеко от консервативного стиля мышления (II, с. 113). Леонтьев отдавал себе отчет в том, что за образец при проведении реформ взята европейская модель. Но при этом он полагал, что безликая «буржуазность» не страшна России, так как консерватизм русского народа переработает ее в нечто свое, органическое, чему поможет сохранение общины (II, с. 165). Хатунцев обращает внимание читателя на своеобразный психологический момент, оказавший огромное влияние на формирование зрелого мировосприятия Леонтьева. Получив должность в дипломатической миссии, он надолго покинул Россию и не мог наблюдать за происходившими сдвигами, имел лишь самое общее представление о жизни на родине. Зато, оказавшись на Балканах, он видел изменения в интересовавшем его регионе. Леонтьев уезжал из России уверенный в благоприятном для нее ходе событий.

По мнению Хатунцева, отъезжая за границу, Леонтьев верил в существование особых славянских начал, мечтал о создании особой сля-вяно-русской культуры (II, с. 117). Автор подчеркивает, что исследователи обычно проходят мимо этого факта. По роду своей дипломатической службы Леонтьев общался и с греками, и с турками, и со славянами. В этот период его занимал национальный вопрос, который он относил прежде всего к культурной сфере (11,0.134). Внимательный наблюдатель, а часто и в качестве действующего лица, Леонтьев видел, как европеизировались Балканы. Хатунцев показал, как философ постепенно «разочаровывался» в славянах и как параллельно с этим он формулировал свою «трехступенчатую теорию» (II, с. 137).

В монографии показано, что Леонтьев не мог быть учеником Данилевского (II, с. 137). Он самостоятельно пришел к мысли, что Восточный и национальный вопросы являются особыми аспектами сложной историософской проблемы — хода всемирно-исторического процесса. Если в начале 1860-х годов у Леонтьева сложилось отрицательное отношение лишь к образованному слою славян, то затем он усомнился даже в стойкости самих начал славянских народов. Правда, при этом он полагал, что недостающее с лихвой будет восполнено русским началом (II, с. 122). В это время Леонтьеву довелось побывать в России, и он обнаружил, что реформы здесь направлены не к формированию особых начал, как он полагал ранее, а к отвратительной для него «буржуазности».

Долгое отсутствие в России, затем резкое столкновение с российской действительностью спровоцировали мировоззренческий кризис, который разрешился лишь в 1871 г. его обращением к православию через болезнь, исцеление и общение с афонскими монахами. Тогда Леонтьев утвердился в мысли, что реальное разнообразие общественного развития не может сохраняться без формирующего, ограничивающего мистического единства (II, с. 181). Царизм теперь и представлялся ему объединительным началом, способным сохранять разнообразие. Именно это начало должно было создать новую культуру и спасти личность от безликого мещанства. Россия унаследовала идеалы царизма у Византийской империи, и именно на ее месте должна была возникнуть новая цивилизация, а Константинополю надлежало быть ее духовной столицей.

Таким образом, Хатунцевым предложено решение вопроса, оставленного без ответа у Гоголева: почему Леонтьев, воспевавший личность, искал пути ее сохранения в решении Восточного вопроса. Возможно, Хатунцеву удалось найти ключ к трактовке существенных вопросов творчества Леонтьева.

А.В. ХОРОШЕВА

 

 


 

tpp