airo-xxi.ru

  • Увеличить размер
  • Размер по умолчанию
  • Уменьшить размер

IM MEMORIAM

00016 ноября – в Баварии, Фельдафинге прошла панихида по умершему 5 ноября видному немецкому историку Хансу Моммзену.
Международный Совет Ассоциации выражает свои искренние соболезнования супруге, родным и друзьям профессора.

IMG 20151116 0001-1

Margareta and Hans Mommsen IEIS Conference Arno J Mayer
С супругой, профессором Маргаретой Моммзен

Профессор Моммзен являлся участником проекта АИРО-XXI и Фонда Фридриха Науманна
"Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. Опыт России и Германии на рубеже веков" (2001-2002 гг.).

Публикуем доклад профессора Моммзена на одноименной конференции в Москве (май 2001 г.):

Ханс Моммзен

Осмысление
недавнего прошлого в Германии после 1945 года

Военное поражение третьего рейха и капитуляция Германии 8–9 мая сопровождались широкомасштабным внутренним распадом национал-социалистской системы, утратившей всякое доверие со стороны масс. Правда, многие, кривя душой, верили до конца обещаниям властителей, но с крахом и для таких людей наступило глубокое, во многом болезненное отрезвление. Вопреки ожиданиям союзников не потребовалось никаких дополнительных мер, чтобы запретить НСДАП и примыкавшие к ней организации. Они самоликвидировались. Акции вервольфа, проведение которых Йозеф Геббельс и Мартин Борман форсировали до последнего момента, исчезли как призрак.

Поражение совпало с глубоким выхолащиванием государственного организма. Единственная задача переходного правительства во главе с гросс-адмиралом Дёницем заключалась в прекращении военных действий и подписании документов о капитуляции Германии. У него и так уже не было власти над тремя пятыми занятой территории. Государственное управление оказалось в значительной степени неспособным к функционированию на уровне выше местного. Немцы были не в состоянии освободить себя сами. Они показали свою неспособность рассчитаться за национал-социа­листские преступления и предоставили сделать это союзным военным судам на Западе и Востоке. Это избавило немцев от внутренних конфликтов, проявившихся в странах Запада в результате самосудов. С определённой безучастностью они предоставили победителям манипулировать собою, будучи поначалу, за исключением небольших кружков левой направленности, основывавших антифашистские комитеты, неспособными к собственным политическим инициативам.

Крах рейха вызвал у массы немцев невероятно острый кризис ориентации. В «час ноль» будущее германского национального государства было поставлено под вопрос. Прусско-германская традиция оказалась выхолощенной и обесцененной из-за её использования в качестве инструмента национал-социалистской политики. Собственно, не было и необходимости принимать решение о ликвидации прусского государства в такой форме, как это сделал Союзный контрольный совет. Было неясно, на какую традицию сумеет опереться будущая немецкая политика. Фридрих Майнеке, Нестор немецкой исторической науки, выступал за обращение к наследству, скорее аполитичному, немецкого идеализма. В эту перспективу вписывалось создание обществ Гёте ([i]). В такой позиции отражалась крайняя степень деполитизации. Опыт использования большинства немцев режимом, оказавшимся преступным, породил у них умонастроение, описываемое словами «Без меня». Они боялись брать на себя ответственность за общество, даже если и надежно исполняли свою обязанность избирателей ([ii]).

Искажённая национал-социалистским режимом идея сильного национального государства оказалась мертва. Вместо общенациональных представлений о целях на передний план выступили федералистские и партикуляристские тенденции. Национальная идея представлялась многим полностью дискредитированной. Пробивающая себе дорогу национальная индифферентность осталась характеристикой немецкой политической культуры. Симптомом этого явления было как почти полное отсутствие во второй половине 40-х годов инициатив, направленных против обозначавшегося раскола Германии, так и рано проявившиеся симпатии
к объединённой Европе. В советской оккупационной зоне эта тенденция проявилась в меньшей степени. Здесь в нишах общества остался жив обычный национализм, несмотря на все попытки власти заменить его социалистическим вариантом.

Немцы воспринимали положение, возникшее после мая 1945 года как своеобразное отсутствие истории. Взгляд назад мало что давал для необходимой переориентации и изменения ценностных позиций. Характерна в этом смысле была жалоба старого гёттингенского историка Альфреда Хойсса на «утрату истории», которую он констатировал у немцев ещё в 1954 году ([iii]). И действительно, преобладала склонность к ориентации исключительно на собственные достижения в деле восстановления при более или менее серьёзном вытеснении национал-социалистского прошлого
и всего того, что предшествовало ему. В результате использования национал-социализмом традиции национального государства в своих целях и извращения этой традиции она утратила свою прежнюю привлекательность. Если в 1953 году в бундестаге ещё могло быть проведено заседание в связи с 55-й годовщиной смерти Бисмарка, то позже в связи со сменой поколений это стало невозможным.

Знаменитая формулировка Александра и Маргарет Мичерлих — «неспособность печалиться» — охарактеризовала отношение большинства немцев к национал-социалистской эпохе, определённое вытеснением и стремлением закрыть глаза на опыт того времени ([iv]). Эта тенденция ещё усилилась в первые годы канцлерской демократии Конрада Аденауэра. В западных зонах неудачная денацификация способствовала тому, что общественная готовность к рассмотрению истории третьего рейха в значительной степени иссякла после усилий, предпринимавшихся в первые послевоенные месяцы. Несмотря на создание Института современной истории в Мюнхене прошло немало лет до тех пор, пока национал-социалистские времена не превратились в предмет изучения в соответствии с университетскими программами.

Склонность к вытеснению периода национал-социалистского режима из сознания не в последнюю очередь отражалась в тенденции к отказу от преследования за национал-социалистские преступления, тем более что союзники в обеих частях Германии
в значительной степени отняли у немцев право на процесс самоочищения. Философ Герман Люббе указывал, пусть и в сознательно преувеличенной форме, на то обстоятельство, что замалчивание национал-социалистского прошлого в 50-е годы было необходимо с социально-психологической точки зрения, чтобы сделать возможным процесс превращения членов национал-соци­алистского «народного сообщества» в демократических граждан (
[v]). Как бы ни оценивались первые годы эры Аденауэра, во всяком случае, их характеризовала тенденция к проведению черты под национал-социалистским прошлым, к пренебрежению преследованием национал-социалистских преступлений и в ходе перевооружения принизить ответственность вермахта за них. То же проявилось и в тенденции применять срок давности к военным преступлениям за немногими исключениями, которые стали возможными после протестов общественности и вмешательства из-за границы. Эта линия началась с закона об освобождении от наказания, принятого 31 декабря 1949 года и амнистировавшего осужденных по делам о преступлениях, которые наказывались тюремным заключением на срок до шести месяцев, продолжилась с его новой редакцией 1954 года и с сокращением денацификации ([vi]). Последовало свёртывание судебного рассмотрения военных преступлений, если в качестве наказания за них ожидались лишь незначительные наказания. Западные союзники поддержали эту тенденцию, помиловав или досрочно освободив большинство осужденных нацистских преступников ([vii]).

Готовность снова включить бывших национал-социалистских преступников в общество и во многих случаях позволить им занять высокие посты проявлялась на фоне образа национал-соци­алистского режима, который определялся сравнительно небольшой кликой главных военных преступников, в то время как большинство населения было только сбито с толку обещаниями Гитлера и национал-социалистской пропагандой и в конце концов оказались жертвами. Этому синдрому соответствовало отраженное в теории тоталитарной диктатуры стремление приписать Гитлеру решающую роль внутри режима. Представление о монолитной системе, проникнутой волей фюрера, содержит невысказанную апологетическую тенденцию, так как при таком подходе затемняется ответственность консервативных союзников Гитлера, а наряду с ними и представителей функциональных элит за захват власти и гонку вооружений.

Отход от господствовавшего до 1945 года культа фюрера вызвал характерный социально-психологический рефлекс. В условиях режима большинство немцев склонялось к тому, чтобы освобождать Адольфа Гитлера от ответственности за явные преступления и действия коррумпированных бонз НСДАП, что выражалось
в стереотипной формуле «Если бы фюрер это знал». Такая реакция основывалась на том, что Гитлеру, — кстати, в отличие от фашистской Италии, где наряду с дуче сохранялись монархия
и армия в качестве независимых институтов, — удалось сделать себя воплощением нации и исключить остальных носителей власти, так что не было иных институтов или личностей, которые могли бы функционировать в качестве «реперных точек» национальной лояльности.

Культ фюрера не исключал и в условиях режима растущей критики населением ситуации внутри страны и правонарушений со стороны господствующей системы, но эта критика обходила Гитлера. Вот почему участники заговора 20 июля 1944 года считали необходимым найти в своём правительственном заявлении «убежище» в вымышленном восстании «чуждых фронту партийных вождей» против фюрера, против чего и был направлен переворот. Опросы военнопленных, проведённые союзниками в 1943–44 гг., действительно показали, что в адрес коррупции, «бонз», неспособности режима и его преступных черт действительно высказывалась острейшая критика, но она не затрагивала личности Гитлера ([viii]).

После 1945 года эта позиция изменилась, превратившись в свою противоположность. Теперь Гитлер, соблазнивший нацию и предавший её, представал главным виновником. Этот психологический рефлекс воздействовал и на историографию, выразившись
в явном «гитлероцентризме». Фюреру приписывалось не только положение всемогущего диктатора, но и предполагалось, что он мысленно осуществлял предварительное планирование отдельных политических шагов режима и претворял их в действительность. Нация за исключением клики национал-социалистских сатрапов
и фанатически настроенных кадров СС и СА, сознательно стремившихся воплотить в жизнь отдаленные мировоззренческие цели Гитлера, нация в целом казалась жертвой макиавеллистского «соблазна».

Преимущество такого толкования заключается в преуменьшении ответственности консервативных элит за захват власти национал-социалистами. При таком подходе ответственность за недооценку Гитлера снимается также с его противников, прежде всего КПГ.

Насколько сильно эта эмоциональная основа определяла историко-политическую дискуссию в ранние годы Федеративной республики, показывают дебаты вокруг причин поджога рейхстага, от участников которых в настоящее время остались лишь некоторые эпигоны, которые выглядят как анахронизм. Поначалу общественность была убеждена в том, что пожар в здании рейхстага 27 февраля 1933 года устроили национал-социалисты, хотя существовали свидетельства того, что эти доказательства происходили прежде всего из коммунистических источников. Доказанное прежде всего Фрицем Тобиасом одиночное преступление, совершённое ван дер Люббе, вызвало бурные протесты почти во всех политических лагерях, причём правые консерваторы вроде швейцарского историка Вальтера Хофера заключили сомнительный союз с людьми, поддерживавшими тесные связи с ГДР, как, например, хорватским журналистом Эдуардом Каличем ([ix]). Эмоциональность, с которой оспаривался тезис об одиночном преступлении, не имела отношения к делу, так как понимание того, что национал-социалисты не были преступниками в данном случае, вовсе не включало в себя «обеление» национал-социализма ([x]). Напротив, тезис о единолично совершённом преступлении вытекал из ставшего со временем популярным синдрома диктатора макиавеллистского типа, который планомерно тянул за все нити
и успешно обманывал своих консервативных и партнеров.

Из сходной тенденции вытекал характерный для 50-х гг. дуалистический взгляд на третий рейх, подчеркивавший террористическое подавление всякой оппозиции и пропагандистскую индоктринацию населения, с одной стороны, а с другой, — понимавший Сопротивление как движение «другой Германии», коренившееся во всех слоях народа и политических группировках ([xi]). Примерами такой позиции были книга Ойгена Когона «Государство СС» и предпринятое Хансом Ротфельсом глубокое изложение движения 20 июля 1944 года ([xii]). Для создававшейся на ранних этапах развития послевоенной историографии картины национал-социа­лизма было характерно, что главное внимание исследователей уделялось нацистскому мировоззрению и плебисцитарным элементам фюрерства, тогда как внутренняя структура режима в меньшей степени оказывалась в поле зрения исследователей.

Так, почти полностью осталась вне рассмотрения роль НСДАП, прежде всего после 1933 года, что касается, кстати, и коммунистической историографии. Только в начале 60-х гг. ситуация начала меняться. Решающий вклад в это изменение внесло возвращение конфискованных союзниками документов, что позволило точно воспроизвести процессы принятия политических решений и сломать представление о монолитном характере принятия решений. Это дало возможность увидеть антагонизм ведомств и соперничество фюреров как специфический признак режима, в то время как нюрнбергские документы, вырванные из контекста своего возникновения, способствовали персоналистскому уклону в интерпретации.

Отход от метода, ориентированного на изучение намерений, проникнутого воздействием истории идей и ставившего в центр внимания национал-социалистское мировоззрение с тем, чтобы при функционалистском рассмотрении выводить отсюда содержание отдельных сфер политики, привел к формированию более дифференцированного взгляда на режим. Во всяком случае, сравнительная теория фашизма на время сменила доминировавшую модель тоталитаризма, которая, отождествляя национал-социализм со сталинизмом, была политически целесообразной, но оставляла без внимания существенные различия между коммунистической и фашистской системами.

В то же время расширилась перспектива интерпретации истории, так как большее внимание стало уделяться вопросам о политических и общественных причинах захвата власти национал-со­циалистами.

Возник и вопрос о том, в какой мере недостаток демократического мышления, характерный для веймарского периода, следовало объяснять упущениями в процессе политического освобождения с начала XIX века и в результате поражения буржуазной революции, имевшими долгосрочные последствия. К тому же, вызванная Фрицем Фишером дискуссия о немецкой ответственности за развязывание Первой мировой войны, развернувшаяся
с середины 60-х гг., сбросила покрывало националистической апологетики, использовавшейся в борьбе против статьи Версальского договора о виновности за войну, чтобы отвлечь от империалистических целей и гегемонистских стремлений по отношению к континенту, которыми руководствовалось высшее командование (
[xiii]).

Встречавшееся в послевоенные годы представление о национал-социализме как о якобы структурно чуждом элементе в немецкой истории и о Германии как о первой оккупированной им стране (оно было свойственно, например, Фридриху Майнеке), уступило место все более обострявшемуся сознанию ответственности за национал-социалистскую политику войны, разделявшейся национально-консервативными силами и функциональными элитами.

Тем самым, вопрос о политической вине перешел в новое
агрегатное состояние. В результате отхода исследователей от делавшегося изначально акцента на причинах захвата власти национал-социалистами и перемещения интереса на внутреннее устройство режима до Второй мировой войны, а также интенсивного изучения истории с 1939 по 1945 гг., в центре внимания поначалу оказался холокост, который прежде рассматривался как некая дополнительная сфера злодеяний, приписывавшаяся в основном Генриху Гиммлеру и СС и долгое время игнорировавшаяся наукой (кстати, и историографией ГДР) (
[xiv]). Подобным же образом во всеобщее сознание вошла проблема принудительного труда и оккупационной политики в захваченных восточноевропейских странах, не в последнюю очередь в Советском Союзе. Это касалось не в последнюю очередь и плана Гиммлера по германизации обширных славянских областей и создании немецких поселений, своего рода островков, вплоть до Крыма, что предусматривало порабощение местного населения или его высылку за Урал ([xv]).

В этой связи темой оживлённой общественной дискуссии стала проблема вовлечения вермахта в преступную политику режима, даже если основные факты и были давно известны исследователям ([xvi]). Но с учётом процесса перевооружения вопрос об участии вермахта в геноциде евреев и части славянского населения был превращён в табу для западногерманского населения после 1954 года в связи с перевооружением, в то время как специалисты по истории современности давно уже раскрыли соответствующую информацию.

На протяжении последних полутора десятилетий были поставлены под вопрос и другие тщательно охранявшиеся табу. Их ликвидация началась с комплекса вопросов аризации, с вопроса
о судьбе советских военнопленных, продолжилась с изучением использования принудительного труда, в частности, заключённых концлагерей, промышленными предприятиями и сомнительной роли крупных банков и страховых обществ в «еврейском вопросе». Участие широких функциональных групп в уничтожении восточноевропейского еврейства всё в большей мере становилось доступным для восприятия общественным сознанием. Совсем недавно стала объектом общественной дискуссии роль гуманитарных наук, в особенности «остфоршунга» (исследование Востока, разновидность западногерманской советологии. — Прим. перев.),
и была опровергнута укоренившаяся ложная точка зрения,
согласно которой историческая наука несёт лишь незначительную ответственность за национал-социалистскую систему (
[xvii]). То же касается и роли отдельных профессиональных групп, прежде всего врачей, а также судей и прокуроров, в системе национал-социалистского господства.

С уходом так называемого поколения «гитлерюгенд» и представителей предшествующей возрастной группы, занимавших важные позиции внутри национал-социалистской системы и вовлечённых прямо или косвенно в политику национал-социализма, осмысление национал-социалистского режима ведётся хотя и менее эмоционально, но ни в коей мере не менее критически. Нет недостатка в острой, а то и чрезмерно острой критике старших со стороны подрастающего поколения. Молодёжь беспощадно и с трезвым педантизмом осмысливает преступные черты системы, как показывают совсем недавние исследования по истории холокоста, в особенности полевые исследования, относящиеся к прибалтийским государствам, Белоруссии, Восточной Галиции, Польше и Венгрии.

Сразу после войны состоялись многочисленные судебные процессы по делам о нацистских преступлениях, в особенности совершавшихся на местах. По-иному обстояло дело с насильственными действиями, совершёнными в Восточной Европе, если ответственные за них не преследовались советскими, польскими, чешскими, югославскими и венгерскими судами. В то же время
и на Нюрнбергском процессе над военными преступниками основные объекты преследования, например, участие в холокосте, рассматривались лишь как нечто второстепенное, что было связано с американской стратегией ведения процесса. Это имело силу не в последней степени и для холокоста. Положение немецкой юстиции затруднялось ещё и тем, что для преступлений, совершённых вне имперских границ, не было ни подсудности, ни соответствующего обвинительного ведомства.

Ульмский процесс айнзатцгрупп (1958 г.), представлявший собой скорее случайность, вскрыл этот юридический недостаток
и привёл к созданию в Людвигсбурге центра земельный управлений юстиции по преследованию национал-социалистских преступлений. Он осуществлял предварительное следствие и передавал процессы в различные прокуратуры. С процессом Эйхмана в Иерусалиме (1960 г.) и Освенцимским процессом (1963 г.) преступный характер национал-социалистского режима, — тема, более или менее вытеснявшаяся из общественного сознания в 50-е гг., — стала осознаваться общественностью.

Но среди общественности преобладало, тем не менее, желание подвести заключительную черту и придать национал-социа­листские преступления забвению. Должному рассмотрению этой главы истории препятствовало наряду с объективными трудностями и нежелание юстиции добиться быстрого и недвусмысленного уголовного осуждения нацистских преступников. Столь же важным оказалось и то обстоятельство, что многие процессы начались слишком поздно. В этой связи вновь и вновь возникали трудности со сбором доказательств, тем более, что ГДР и Советский Союз поначалу проявляли лишь незначительную готовность предоставить свои документы в распоряжение западногерманской юстиции. Общий итог выглядел, таким образом, неудовлетворительно. Ограничение отмены срока давности только убийством оставило многие преступления без рассмотрения, так как с точки зрения техники предоставления доказательств только в исключительных случаях оказалось возможным убедительно представить низменные побудительные мотивы, являющиеся необходимым признаком таких преступлений ([xviii]).

С другой стороны, историческая наука и общественное мнение с конца 60-х гг. уделяют всё большее внимание истории национал-социализма. Правда, постоянно замечалось стремление сбросить с себя груз недавнего прошлого или преуменьшить значение этих событий. В высшей степени заметным примером стал в этом смысле спор историков в 1986–87 гг. вокруг поднятого Эрнстом Нольте вопроса о том, в какой мере холокост является всего лишь ответом на архипелаг ГУЛАГ, а тем самым террор, развязанный национал-социалистами, оказывался в зародыше ответом на большевистский террор. До этого встреча федерального канцлера Коля с президентом США Рейганом в Биттбурге, где находится кладбище военнослужащих войск СС, показала недостаток чуткости при обращении с национал-социалистским прошлым. Но пропагандистская попытка связать воспоминание об окончании войны с американо-немецким единением при исключении военного вклада Советского Союза в разгром нацизма натолкнулось на явное сопротивление значительной части немецкого общественного мнения ([xix]).

У молодого поколения страх соприкосновения с историей национал-социализма уступил место безудержной потребности
в информации, что привело ко всё более интенсивной ликвидации существовавших до сих пор табу. Формирующееся новое историческое сознание опирается прежде всего на осмысление истории «третьего рейха», в то время как старая национально-государ­ственная традиция на глазах слабеет. Например, потерпели провал все попытки ХДС/ХСС оживить прежнее национальное сознание, — в частности, во время спора историков, — и сконструировать светлую национальную историю по ту сторону национал-социализма.

Не оправдалась и надежда на то, что объединение двух германских государств после 1989 года приведёт к оживлению исконного немецкого национального сознания и национальная индифферентность будет сменена новым сознанием силы и самосознанием. Напротив, в значительной степени возобладала представляемая Юргеном Хабермасом позиция «конституционного патриотизма» ([xx]). Немцы больше не ставят под вопрос границы в Восточной и Центральной Европе, возникшие после Второй мировой войны, а также последствия изгнания с территорий по ту сторону Одера и Нейсе и из Судетской области, даже если упрямая приверженность чешских политических лидеров декрету Бенеша вызывает у них непонимание.

Как следствие, из катастрофы, пережитой в результате национал-социалистской диктатуры и Второй мировой войны, в Германии пробило себе дорогу убеждение, что идеологемы «особого немецкого пути» и «функции моста» между Востоком и Западом, исполняемой рейхом, оказались опровергнутыми и будущее заключается в принятии западного демократического конституционного государства. Воссоединение двух германских государств вследствие начатой Горбачёвым перестройки не изменило данное обстоятельство ни в коей мере. Опасения западных политиков насчёт того, что воссоединение оживит старую «идею сильного национального государства», не оправдались. Национальная индифферентность немцев, возникшая вследствие преувеличения и извращения национальной идеи национал-социалистским режимом, сохранилась. Объединённая Германия считает себя сегодня надёжным партнером в расширенном Европейском сообществе.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ



[i]Meinecke Friedrich. Die deutsche Katastrophe. – Wisebande, 1946. S.174f.

[ii]Vgl. dazu Everhard Holtmann. Politik und Nichtpolitik. Lokale Erscheinungsformen politischer Kultur in Nachkriegsdeutschland. – Opladen, 1989. S.121f.

[iii]Heuss Alfred. Der Verlust der Geschichte. – Göttingen, 1959.

[iv]Mitscherlich, Alexander und Margerete. Die unfähigkeit zu trauern. Grandlagen kollkektiven Verhaltens. – MünchenZürich, 1967.

[v]LübbeHermann. Der Nationalsozialismus im deutschen Nachkriegsbewußtsein /Historische Zeitschrift. 236 (1983). S.59–599.

[vi]. См. глубокое исследование: Frei Norbert. Die Anfänge der Bundesrepublik und die NS-Vrgangeheit. – München, 1996. Особенно S.100ff.

[vii]. Ср. Rückerl Adalbert. Die Strafverfolgung von NS-Verbrechen 1945–1978. Eine Dokumentation. – Heidelberg–Karlsruhe, 1979.

[viii]. Ср. Mommsen Hans. Hitlers Stellung im nationalsozialistischen Herrschaftssystem. – Von Weimar nach Auschwitz. Geschichte Deutschland in der Weltkriegespoche. – München, 1999. S.217f.

[ix]. См. Backes Uwe, Jansen Karl-Heinz, Jese Eckart u.a. Reichstagsbrand. Aufklärung einer historischen Legende. – München, 1986. Прежде всего S.239ff.

[x]. Например, Bracher Karl Dietrich. Tradition und Revolution im Nationalsozia­lismus. – Ders. Zeitgeschichtliche Kontroversen um Faschismus, Totalitarismus, Demokratie. – München, 1976. S.63.

[xi]. См. Müller Klaus-Jürgen, Mommsen Hans. Der deutsche Widerstand gegen das NS-Regime. Zur Historiographie des Widerstandes. — K.-J. Müller (Hrsg.) Der deutsche Widerstand 1933–1945. Paderborn, 2. Aufl., 1990.

[xii]. Kogon Eugen. Der SS-Staat. 1946, Paderborn, 2. Aufl., 1979. Rothfels Hans. Die deutsche Opposition gegen Hitler. – Krefeld, 1962. Многочисленные последующие издания.

[xiii]. Обзор дискуссии см.: Iggers George. Neue Geschichtswissenschaft. Vom Histo­rismus zur Historischen Sozialwissenschaft. – München, 1978. S.109ff.

[xiv]. См.: Herbert Ulrich. Vernichtungspolitik. Neue Fragen und Antworten zur Geschichte des «Holocaust». – Ders. (Hrsg.) Nationalssozialistische Vernichtungspolitik. – Frankfurt 1998. S.15ff.

[xv]. Для новейшей литературы характерны работы: Roth Karl Heinz. «Generalplan Ost»«Gesamtplan Ost». – Rässeler Mechthild, Schleiermacher Sabine (Hrgs.) Der «Generalplan Ost». Hauptlinien der nationalssozialistischen Planungs- und Vernichtungs­politik. – Berlin, 1993. S.25–95ff.

[xvi]По поводу гамбургской выставки см.: Heer Hannes, Naumann Klaus (Hrsg.). Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1945. – Hamburg, 1995.

[xvii]. См. Schulze Winfried, Naumann Klaus (Hrsg.). Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941-1945, Hamburg 1995.

[xviii]. См. Adalbert Rückerl. NS-Verbrechen vor Gericht. Versuch einer Vergangenheits­bewältigung. – Heidelberg, 1984.

[xix]См. «Historikersiteit». Dokumentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvernichtung. 5. Aufl. – München, 1987.

[xx]. Ср. Hamermas Jürgen. Die neue Unübersichtlichkeit. – Frankfurt, 1985; ср. Lepsius Rainer. Nation und Nationalismus in Deutschland. – Ders. Interessen, Ideen und Insttitutionen. – Opladen, 1990. S.237–246.

 


Cм. также:
http://www.spiegel.de/einestages/hans-mommsen-nachruf-auf-den-beruehmten-historiker-a-1061413.html

 

ПРОЕКТ АИРО-XXI «СССР-100»

logo 100 cccp 220x170

tpp

Наши издания

Комната отдыха

mod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_countermod_vvisit_counter
mod_vvisit_counterСегодня69
mod_vvisit_counterВчера546
mod_vvisit_counterЗа неделю1834
mod_vvisit_counterЗа месяц7556

Online: 24
IP: 3.88.60.5
,

Случайная новость

ФРАНЦУЗСКИЙ УНИВЕРСИТЕТСКИЙ КОЛЛЕДЖ -- учебный год 2012/2013
Уважаемые коллеги!
Предлагаем Вам подробную программу цикла лекций по международному праву который ежегодно проводится Французским Университетским Колледжем.
Он пройдет 15, 16 и 18 марта 2013 г. в МГУ им.М.В.Ломоносова.