5 августа – Геннадий Бордюгов, Людмила Гатагова и Татьяна Филиппова выступили с сообщениями на заседании «Education of History and Politics of Memory in Russia», которое прошло под руководством профессора Харуки ВАДА и с комментариями профессора Такеси ТОМИТА.
ICCEES IX World Congress, August 3-8, 2015, Makuhari, Japan
Panel: Education of History and Politics of Memory in Russia
Открыл заседание профессор Харуки ВАДА:
Везде и всегда в нашем мире история или историческое прошлое играло и играет предельно важную роль в отношении государственной власти с народом, гражданами и людьми. Постоянное, устойчивое представление о национальной истории является самым надежным способом обеспечения верности народа.
С другой стороны, расшатывание и разрушение единого официального представления о национальной истории является самым мощным орудием свержения старого режима. Например, в Японии 70 лет тому назад поражение милитаризма и империализма повлекло за собой тотальное разрушение имперского мифологизированного представления о японской истории. Борьба между различными вариантами альтернативного представления истории продолжается у нас до сих пор.
В этом отношении современная Россия представляет собой замечательное поприще «войн памяти» и войн за прошлое. Анализу сложной структуры этого явления посвящается наша панель. В ней участвуют три докладчика, ученые из Москвы. Первый из них – Геннадий Бордюгов, один из активных участников перестройки исторической науки, руководитель Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-ХХI). Второй – Татьяна Филиппова, научный сотрудник Института востоковедения РАН, в прошлом – известный редактор российского исторического журнала «Родина». Третий – Людмила Гатагова, научный сотрудник Института российской истории РАН, глубокий специалист по истории Кавказа и национальным отношениям в Российской империи и СССР. Комментатором на нашем заседании выступит почетный профессор Сейкей университета в Токио Томита Такеси, один из видных представителей японских исследователей истории России.
Сообщение Геннадия Бордюгова
"Культ прошлого, или Инструментализация истории и памяти со стороны власти"
Величественное прошлое тормозит настоящее,
у которого, впрочем, все равно нет будущего.
(Александр Генис о повести Владимира Сорокина «Метель»).
Не секрет, что сегодня Россия предстает перед миром как историкоцентричная страна. Её внешняя и внутренняя политика, смысловое позиционирование осуществляется сквозь призму прошлого, а скорее, искусственно обрамляется им. Казалось бы, в этом нет ничего страшного. Однако наделение отдельных персон и событий чертами сакральности и религиозности мифологизирует и искажает прошлое, делает бессмысленной методологическую защиту исторического знания, обесценивает работу исследователей. Почему и когда это происходит? Зачем власть вовлекается в этот процесс или организует его? Какие последствия ждут в этом случае общество и собственно науку?
Когда мы говорим о культе прошлого (а само понятие «культ», напомню, происходит от латинского слова cultus, производного от глагола colere – поклоняться или воздавать почести божеству), надо помнить, что он действительно привлекает массы, «опьяняет их иллюзорной надеждой» (Шарль Эншлен). Определение культа применяется теперь не только к религиозным, но и к политическим, этническим и экономическим сообществам определенного типа (Говард Бекер). Отдельные исторические явления, события и фигуры наделяются качествами социального бессмертия. Возникают особенные традиции почитания могил, памятников, мест мучений и смерти героев, возведенных в ранг святых. Сакрализируются не только герои и даты, но и сама среда обитания народа, сотворившего культовые события, со своими «алтарями», системой стольных градов и храмовых сооружений. Появляются и пропагандисты культов, которые вводят людей в заблуждение по поводу тех исторических событий, которое не укладываются в сценарий властвующих.
Обозревая историческую политику, начиная с возвышения Москвы при Калите, мы без труда обнаружим определенную иерархию сакральных и не сакральных идей, персон и событий, которые в свою очередь обязательно имеют сопровождение или противопоставление. Но главное – стремление того или иного режима власти представить свою идеологическую доктрину как чуть ли не сакральную, как единственно правильную, а лидера – как единственно сейчас возможного и непогрешимого. К примеру, культовое поклонение в СССР Марксу и Ленину сменилось почитанием Сталину. После распада Советского Союза Коммунистическая партия утратила сакральные «ум, честь и совесть эпохи», образ Ленина и других вождей деформировался, и только этос Победы в Великой Отечественной войне оказался единственным, выдержавшим испытание временем.
Что мы находим в нынешней, актуальной модели прошлого, которая культивируется властью? Победа стала символической опорой постсоветских режимов власти. Но еще шире – война, победная, свободная от пацифизма. День 9 мая стал не обремененным глубокой скорбью праздником (см. подробнее результаты мониторинга АИРО-XXI в книге «Победа-70: реконструкция юбилея». М., 2015). Все это странным образом совмещается с различными чертами имперской, советской и православной России, возвращением к сакральному отношению к государственности как таковой. Многие эксперты сегодня пытаются выстроить одну непрерывную линию государственной преемственности: царизм — советская империя — путинская Россия.
Нынешний рукотворный культ прошлого, как и раньше, базируется на принципах архаики, которые во многом совпадают с пропагандистскими технологиями, призванными манипулировать сознанием людей. В самой модели культа прошлого содержится реальность, вне которой нет другой реальности, где определены жесткие нормы, что важно и неважно, что положено воспринимать или не положено, что запрещено и даже наказуемо. А значит «реальность», представленная в модели культа, не обсуждается и не подвергается сомнению. Возможность изменить эту «реальность» в принципе не допускается, более того, все, что находится вне этой «реальности», объявляется враждебным.
Однако рядом с «реальностью» культа существует «реальность» историческая. Обе эти «реальности» конкурируют между собой, поскольку представляют разные модели действительности. Для историка культовая «реальность» – нереальна, выдумка, подверженная, к тому же, политической конъюнктуре. Даже выдавая свою картину прошлого как объективную, ученый может столкнуться с её опровержением на основе обнаружения новых фактов, что невозможно для канона, который заложен в культе прошлого. Поэтому прошлое, воссоздаваемое историками и создаваемое приверженцами канона, принципиально отличаются друг от друга. Если сакральная модель схематична, проста, в ней преобладают бинарные оппозиции (прав – не прав, допустимо – не допустимо, позволено – запрещено и др.), то историческая модель опирается на противоположные принципы: прошлое не есть данность, оно постоянно реконструируется, к нему постоянно возникают вопросы, невозможны упрощенный схематизм и оценочная стилизация – все подвергается сомнению, познание бесконечно.
Почему для российской власти стал таким важным исторический «фронт»? Ответ можно найти в недавнем (ноябрь 2014 г.) её посыле молодым исследователям и преподавателям федеральных университетов: «Мы видим, что предпринимаются попытки перекодировать общество во многих странах, в том числе и перекодировать общество нашей страны, а это не может быть не связано с попытками историю переписать, причесать ее под чьи-то геополитические интересы. А история — это наука, ее нельзя, если к ней серьезно относиться, невозможно переписать» (Владимир Путин). «Перекодирование» означает либеральный отказ от выдвинутой властью модели культа прошлого или сомнение по поводу тех или иных её фрагментов. Задача историописания – «защита своих собственных взглядов и интересов», историки должны «убедить подавляющее большинство граждан страны в правильности, в объективности применяемых подходов», «выиграть битву за умы».
Данная точка зрения отразила позицию значительной части российской политической элиты об истории как составной части идеологии. А, следовательно, как и в советское время, право власти влиять на ее восприятие, определять тематику исследований таким образом, чтобы подтверждать сакральность власти, подчеркивать приоритет государства перед интересами личности. Установка же «историю невозможно переписать» обесценивает введение в научный оборот новых архивных данных, отменяет научную полемику и пересмотр устаревших концепций и взглядов на события, поскольку они лояльны власти, а потому каноничны.
Дополнительной подпиткой культа прошлого в России стало то, что «войны памяти», о которых я много писал, стали сопровождаться «войнами законов». Известны правовые акты, касающиеся истории, принятые в странах Балтии. Украина запретила весной этого года советскую символику и объявила уголовным преступлением отрицание тоталитарной сущности советского режима в 1917–1991 годах, а также сомнения в легитимности антисоветских националистических групп, даже если они сотрудничали с нацистами. В этом же ряду и так называемый «закон Яровой», принятый Государственной Думой РФ в апреле 2014 года. Согласно этому закону, преступлением считается «отрицание фактов, установленных приговором Международного военного трибунала для суда и наказания главных военных преступников европейских стран оси, одобрение преступлений, установленных указанным приговором, а равно распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР во время Второй мировой войны». Для тех же, кто сомневается в священности для России праздников 23 февраля или 4 ноября, также предлагается строгое наказание. Понятно, что данный закон существенно затрудняет исследования и дискуссии о войне, которые вышли сегодня на качественно иной уровень.
Естественно, значительная часть научного сообщества историков посчитала недопустимым введение законодательного запрета на исторический поиск. Превращение истории Второй мировой войны в «канонический нарратив», закрытый для критики и новых вопросов, был воспринят как удар по историческому сознанию россиян, в котором память о войне играет центральную роль. В результате российские историки потеряют возможность отстаивать научные позиции в спорах с носителями альтернативных взглядов на Вторую мировую войну и роль в ней Советского Союза.
«История часто была оскорблена властью» (Георг Иггерс) и часто использовалась для легитимации властных отношений. Трансформация истории в научную дисциплину ничего не изменила. Поэтому противостояние инструментализации истории и памяти со стороны власти остается актуальной задачей. На уровне школы – отказ от исключительно героического нарратива, университета – сопряжение пространства информации и объяснения результатов, добытых наукой, с пространством когнитивности, или способов добывания нового знания. Обществу же крайне важно осознавать, что если насильственно изымается какая-либо идея из пространства публичной дискуссии, то тем самым компрометируется принцип свободного обмена мнениями, что если принимается какой-то закон, касающийся истории, то соседи примут собственный такой закон, который окажется еще хуже вашего (Тимоти Снайдер).
В последнее время благодатным полем для «работы» культа прошлого стали крупные исторические юбилеи – 400-летие династии Романовых, 100-летие начала Первой мировой войны, 70-летие Победы в Великой Отечественной войне и др., обставленные бесконечным повторением отработанных ритуалов. Но вот любопытно будет наблюдать, как власть в своей нынешней конструкции прошлого справится с таким знаковым событием, как 100-летие Великой российской революции (февраль–октябрь 2017 г.). Очевидно, что ни Февральская, ни Октябрьская революции не воспринимаются подавляющим большинством российского общества как однозначные и тем более как однозначно положительные – в отличие от Великой Победы 1945 года. Поэтому вокруг их юбилеев можно ожидать сложную интригу, в основе которой будут лежать попытки конъюнктурной переинтерпретации обеих революций с целью «завоевания» основными политическими субъектами максимально представительных кругов электората. На этом фоне вполне вероятно значительное расхождение нового обращения к демиургам и демонам революции, священным актам творения нового мира с реальными лицами и событиями прошлого, фабрикация новых мифов и обострение «войн памяти» под вывеской упрочения национального единства и общественного консенсуса.
Подведем итоги. В обозримом будущем власть вряд ли откажется от инструментализации истории и памяти. Но историки вправе критиковать властные меры к прошлому, его сохранению и памяти о нём. Наивно, однако в современной России рассчитывать на равный диалог властью, однако историческая наука не может развиваться без автономии от политики и идеологии, от осознания прошлого как живого процесса, поскольку каждое поколение пишет свою историю. А попытки «присвоить прошлое», следовать принципу партийности приводят к бюрократизации и окостенению историознания.
Какими бы ни были механизмы исторической политики (включая, казалось бы, отжившие – цензуру, привилегированные институции, послушных историков и пр.), в среде профессиональных исследователей всегда будет существовать лишь видимость принятия оценок от политиков. Ведь создание своей сакральной истории сопровождает практически любой режим власти. Поэтому «минные поля свободы» предпочтительнее ориентации на «тайное знание», равнения на политические абсолютизмы или позитивную идентичность, связанную в последнее время почему-то с империей, Романовыми и Сталиным.
Не сакрализация былого, а создание условий и среды для его глубокого изучения приближает к пониманию смыслов нашей уникальной и поучительной для всего мира истории. Этому способствуют также конкуренция различных точек зрения и научных школ, ограждающая от культов и конъюнктуры, отказ от конфронтационных образов стран и народов.
История – не политический рычаг, не средство завоевания электората на выборах и легитимации власти. Гораздо предпочтительней вместо разоблачения «врагов» и «фальсификаторов истории» прорабатывать «трудные вопросы» истории и формировать правовое отношение к преступлениям против человечности. Именно так возникает обмен знаниями между поколениями, создаются подлинные пространство памяти и исторический ландшафт страны.
Сообщение Татьяны Филипповой
«Позитивная идентичность. Кто и как делает в России новые учебники истории?»
История – мощный ресурс, за «приватизацию» которого тысячелетиями идёт борьба элит и обществ. В этом современная Россия не уникальна. Процесс этот идёт во многих странах мира, в том числе и в развитых демократиях. Драматичность, кризисность этого процесса – скорее, норма, чем аномалия для состояния современного общества.
Идентичность человека, - с одной стороны, и историческая динамика общества, с другой – это непрерывный процесс обратной связи в пространстве социальной психологии и психоистории. Теории идентичности Э.Эриксона и П.Бурдье описывают это процесс как принятие, освоение и усвоение личностью внешнего мира, его норм, структур, традиций. Успех на этом пути и делает идентичность позитивной. Очевидно, что в этом процессе особую роль играют историческое знание и его интерпретация – как один из важнейших путей к обретению позитивной идентичности. Продвижение образами прошлого позитивных образов будущего – не выдумка современных элит, а традиционный способ властного манипулирования, восходящий к жреческой традиции. В условиях современной России эта проблема прочитывается как овладение механизмами исторической политики с целью формирования позитивной идентичности как синонима гражданственности и патриотизма.
При подходе к этой проблеме, как представляется, надо учитывать, в какой мере в каждой конкретной ситуации задействование «позитивных образов прошлого» является «свежим» конструктом власти, а в какой – лишь опирается на смыслы, образы и стереотипы, издавна существующие в «культурных депо» исторической памяти общества, этноса, того или иного социального или культурного слоя. Ведь отношение к истории в России всегда отличалось и отличается особой остротой, а сама история воспринимается очень живой: её уроки не ушли в прошлое, а продолжают «доучиваться» и, как правило, с запозданием.
На стыке подобных установок «сверху» и представлений «снизу» – всегда происходят мутации смыслов, конфликтное напряжение, но – и расширение манипуляционных возможностей. Особенно – если создатели новых стратегий продвижения исторических смыслов работают в контакте с профессионалами и экспертным сообществом. Как всегда, дело упирается в талант исполнителей. Ведь любое манипулирование исторической памятью – занятие опасное, заранее заданные свойства конечному продукту здесь трудно гарантировать.
Выделим лишь некоторые факторы, которые в современной России особенно влияют на практики создания «позитивной идентичности» методами исторического знания:
1) необходимость учитывать принцип многосторонней обратной связи между историей как наукой, историей как образовательной дисциплиной и историей как «коллективным воспоминанием». Тем более, когда и общество, и историческая журналистика, и разнообразные медиа-коммуникации всё активнее претендуют на свой сегмент присутствия в сфере трактовки исторических смыслов;
2) плоды пресловутой «архивной революции», попадая в «котёл» для «массового пользования» (учебная литература, публицистика, сферы медиа, телевидения и кинематографа) неизбежно порождали и порождают проблему документальной выборки, адекватной интерпретации, глубины анализа, уровня профессионализма в обращении с источником. Доступность исторического источника – несомненное благо, но зачастую проистекающая от этой доступности профанность обращения с документом – беда;
3) динамично меняющийся внутри- и внешнеполитический контекст постсоветской реальности (особенно – последних лет) противоречиво воздействует на новые инициативы по части придания исторического измерения концепту позитивной идентичности. А меж тем, как и было сказано, именно «образы прошлого» призваны (по идее) её формировать в современности. Именно эта проблема наиболее актуальна для государства в сфере гуманитарного образования;
4) установка на позитивную идентичность напрямую связана и с концепцией российской нации, разрабатывавшейся в России с начала XXI века и предполагавшей её цивилизационную трактовку как стратегический ориентир на «единство исторической судьбы».
В этих условиях учебник отечественной истории оказывается в оптическом фокусе линий, в котором пересекаются: задачи власти, проблемы исторической науки, образовательные стратеги и общественные ожидания. Поскольку именно с учебника начинается осознанное приобщение будущего гражданина к обозначенному «единству исторической судьбы» как примиряющей концепции российской истории.
Именно эта концепция (гражданского, социального, конфессионального примирения) призвана была стать главным ориентиром учебных исторических текстов и формой «контакта» между контентом учебника и повседневностью школьника. Нужно учитывать, что эта концепция сформировалась в ходе «смены вех» в идейно-политической и историко-культурной легитимации власти последних пятнадцати лет. Одним из последствий этого процесса стал, в частности, возврат исторических личностей на страницы учебников, создание обновлённого пантеона национальных героев, государственных деятелей, лидеров культуры, «властителей дум» и пр. Как позитивный момент можно отметить возврат разделов по истории культуры, а также появление разделов по истории духовной жизни в общих курсах отечественной истории разных эпох. Примечательно, что в ряде возникших в последние годы учебников (как в «центре», так и в «регионах») делается попытка воспроизвести не только конфликтные, но и неконфронтационные картины совместного исторического прошлого различных народов поликонфессиональной и полиэтничной России. И удаётся это там, где имеет место обращение, прежде всего, к темам культуры, духовности, истории цивилизационных контактов и взаимных культурных заимствований.
Актуальный контекст – культурный, профессиональный, корпоративный, медийный – воздействовал на работу над учебной литературой в последние гоы не меньше, чем государственный заказ или «историческая политика» власти, вызывая подчас острую полемику в обществе, в печати, в про¬фессиональной среде. Перечислим лишь несколько наиболее запомнившихся фрагментов этого актуального контекста:
- так называемая «война памятников» на постсоветском пространстве;
- стратегия юбилеев и их общественное восприятие;
- заказ власти на «национальную идею» с последующим отказом от чёткости её формулировки;
- полемика вокруг базового сюжета, призванного стать содержательным центром отечественного историописания и исторической картины мира;
- превращение обсуждения того или иного исторического фильма или телепередачи в повод к обострению диалога власти и общества, жёсткому выяснению отношений внутри профессионального сообщества;
- последствия «исторического предпринимательства» прошлых лет, когда история становилась выгодным «товаром» – будь то исследовательский грант, пиар-заказ или широкий издательский бизнес в деле учебной литературы.
Нельзя не напомнить и шумные периодические скандалы, связанные с содержанием учебников и учебных пособий, болезненно воспринимавшиеся в профессиональной среде. Всё это в итоге привело к интеллектуальной усталости от внутренней напряжённости и конфликтности процесса создания и экспертной проверки образовательной литературы по истории. Появилось стремление не столько единомыслию, сколько к умению жить и работать с дискуссионными, неоднозначно трактуемыми темами. А вслед за этим настроением возник вопрос: возможен ли неконфронтационной путь к культурному консенсусу? И нужен ли такой консенсус?
Ответ на это вопрос, как и на многие другие, по традиции предложил президент России.
Центральный сюжет сегодняшнего дня, если говорить о курсе на позитивной идентичностью – единый учебник истории. Сразу скажем, что это – не только и не столько книга или даже не серия учебных изданий. Это – инициатива. Всё дело в том, что это инициатива президента. Тему «единого учебника» можно представить как целую серию дискуссий, экспертных мониторингов, круглый столов, исследовательских проектов, образовательных платформ, лишь одним из результатов которых становится «линейка» учебников по отечественной истории. И она близкая к тому, чтобы в ближайшее время попасть в российские школы.
Идея единого учебника была высказана Владимиром Путиным 19 февраля 2013 года на заседании Совета по межнациональным отношениям. По мнению Путина, учебник должен быть «каноническим», однако в ходе преподавания следует сохранять вариативность трактовок. Работы по созданию учебника проводит Российское историческое общество (РИО) во главе с председателем Государственной думы С. Е. Нарышкиным. Это, безусловно, свидетельствует о важности идеи в глазах власти. Неслучайно коллективное кураторство над проектом осуществляют руководитель Администрации Президента РФ Сергей Иванов, советник Президента Андрей Фурсенко, министр образования и науки России Дмитрий Ливанов и др.
По решению РИО в 2014 году дан старт конкурсам издательств по написанию «идеологически правильных» школьных учебников на основе «Единого историко-культурного стандарта», которые должны быть представлены на утверждение в специальный экспертный совет РИО к 15 апреля 2015 года, а одобренные им учебники уже с 1 сентября 2015 года пойдут в школу. Параллельно с августа 2014 Министерство образования и науки России запланировало разработать единый историко-культурный стандарт, на основе которого разрабатываются новые пособия.
Среди экспертов проекта и результатов работы над «единым учебником» - представители наиболее динамичных и современных вузов России - Юрий Троицкий, замдиректора Института филологии и истории РГГУ, Александр Сидоркин, директор Департамента образовательных программ Института образования НИУ ВШЭ, Александр Каменский, декан Факультета истории НИУ ВШЭ, Андрей Артизов руководитель Федерального архивного агентства и многие другие. Среди разработчиков и создателей линейки новых учебников – руководители и сотрудники академических институтов во главе с директором Института всеобщей истории РАН, академиком Александром Чубарьяном.
Постараемся выявить и кратко сформулировать основные положения и принципы пространного документа «Концепции нового учебно-методологического комплекса по отечественной истории», в русле которой шла (и продолжается) разработка «единого учебника».
Теоретические и методические параметры:
- многоуровневое представление истории
- многофакторный характер истории
- историко-культурный подход: пространство диалога
- межпредметные связи с курсами литературы, русского языка, обществознания, мировой художественной культуры
- создание информационного пространства и познавательной модели преподавания
- доступность изложения, образность языка
Содержательные установки:
• Российская история – это история всех территорий, стран и народов, которые входили в состав нашего государства в соответствующие эпохи.
• Синхронизации российского исторического процесса с общемировым.
• История российской культуры как непрерывный процесс обретения национальной идентичности (позитивной, разумеется).
• Создание ВНУТРЕННЕ непротиворечивой картины описания истории и уход от взаимоисключающих трактовок исторических событий, в том числе имеющих существенное значение для отдельных регионов России
• Примечательно, что создания такой концепции обосновывается, прежде всего, состоянием науки и педагогики, а не государственными задачами:
«Необходимость создания нового учебника истории России диктуется, прежде всего, развитием мировой исторической науки, накоплением новых исторических знаний, возросшим общественным интересом к событиям прошлого».
(Однако есть ощущение, что сам по себе стандарт учебной презентации исторического знания в школе и общая концепция познавательной модели не могут во всех конкретных случаях обеспечить адекватное (задачам создателей концепции) и непротиворечивое объяснение сложных тем отечественной истории. Иначе зачем было заранее прописывать набор «трудных вопросов истории», которые вызывают острые дискуссии в обществе и для многих учителей – объективные сложности в преподавании. В разных версиях обсуждений этой проблемы присутствует от 30 до 40 подобных «точек преткновения».)
Идейные опоры («духовные скрепы») формируют назначение новой концепции и учебной литературы, на её основе создаваемой:
Задачи: формирование гражданской идентичности подрастающего поколения, обеспечение консолидации и единства российского народа.
Роль: выступает в качестве общественного договора, предлагающего взвешенные точки зрения на дискуссионные вопросы отечественной и всеобщей истории
Цель: «формирование общественно согласованной позиции по основным этапам развития российского государства и общества, по разработке целостной картины российской истории, учитывающей взаимосвязь всех ее этапов, их значимость для понимания современного места и роли России в мире, важность вклада каждого народа, его культуры в общую историю страны, формирование современного образа России».
Основу разработки концепции составляют положения действующей Конституции Российской Федерации, закрепляющие статус России как демократического федеративного правового государства с республиканской формой правления, в котором человек, его права и свободы являются высшей ценностью.
В апреле этого года "линейка" книг с 6 по 10-й классы, охватывающая всю историю России, была заявлена на разных медийных и вузовских площадках, пройдя до этого жёсткий конкурс в Министерстве образования. На него поступило 8 "линеек", из которых лишь 3 прошли отбор. Именно им предстоит попасть в школы, а затем – пройти испытательный срок в течение года: за это время авторы учебников учтут методические и фактические замечания педагогов, а учителя – пройдут курсы повышения квалификации на различных конференциях. Учительский вердикт будет вынесен на Всероссийском съезде учителей в начале 2016 года.
Сейчас идёт массовая печать новых учебников, но 1 сентября они поступят не во все учебные заведения – понадобится время на замену. Пока же школам разрешено использовать и старые учебники, до полного их технического износа.
Вместо заключения.
В процессе обсуждения будущего учебника истории наиболее компетентные эксперты предлагали пути решения сложных вопросов преподавания. Говорилось о том, что в центре внимания должна быть, прежде всего, культура как критерий оценки того или иного исторического периода, что преподавать следует историю не государства, а государственности, не политики, а политической культуры, не абстрактного народа, а этносов и культур. Ибо позитивная идентичность как цель преподавания истории достижима не в режиме апологии деятелей прошлого или тех или иных политических событий, а в приобщении к культурным достижениям. Что учебник истории должен быть культуроцентричным, а не политикоцентричным. Что проблема состоит не в том, придерживаться ли критической или апологетической трактовки прошлого, а в том, чтобы преподавать понимающую историю, учить различать исторический факт и представление о нём.
Реально ли это на практике?
Хотелось бы представить один из учебников «линейки», которой предстоит поступить в российские школы в этом месяце – «История России. ХХ – начало XXI в. Часть I.1914 – 1945». Написанный сотрудниками Института российской истории РАН Сергеем Журавлёвым и Андреем Соколовым под научной редакцией директора Института Юрия Петрова, этот учебник учитывает многие из перечисленных пожеланий. Почти каждый параграф снабжен разделом «Суждения, оценки», дающим представление об альтернативности трактовок и взглядов на спорные вопросы темы. Характер постановки вопросов обучает работе с источниками. Рубрика «Приметы времени» позволяет проникнуть в структуры повседневности, обеспечивая «человеческое измерение» историческим процессам. Пропорции содержания изменены в пользу разделов истории культуры. Существенно расширен и обновлён понятийный аппарат исторического знания. Предусмотрены ссылки на расширенную интернет-версию.
Конечно, последнее слово в поддержке этого учебника, освещающего эпоху особой важности в истории России, скажут учителя истории. Нам же остаётся пристально наблюдать за тем, в какой мере новая учебная литература поспособствует позитивным сдвигам в деле самоидентификации молодых россиян.
Сообщение Людмилы Гатаговой
«Проблемы этноцентризма в новых национальных историях постсоветских государств»
В дискурсе этноцентризма вся сложность социальных взаимоотношений людей сводится к этнической матрице, а окружающий мир воспринимается исключительно сквозь призму ценностей и традиций собственного народа (воспринимаемого в качестве вечной и неизменной категории).
Четырнадцать независимых государств, образовавшихся в результате распада СССР (не считая Российской Федерации, ставшей правопреемником Советского Союза), в начале 1990-х гг. испытывали острую потребность в конструировании собственной «национальной» истории, которая должна была стать опорой для их политико-правовой легитимации, а также духовным ориентиром для развития и укрепления государственности. Чтобы самоутвердиться в мировом политическом пространстве (и, в первую очередь, перед новоявленными странами-соседями) им требовались целостные исторические нарративы, которые подводили бы прочную идеологическую базу под внезапно обретенную независимость.
В результате на авансцену политической жизни вышла психологически важная для каждого народа «национальная история» – плод деятельности интеллектуалов, вечно «изобретаемая традиция». В государствах ближнего зарубежья важной составляющей новых этнонационалистических идеологий стал этноцентристский миф, вокруг которого конструировалась не только этническая история, но и образы врага. То же самое происходило в Европе в середине XIX в., когда французские, немецкие, итальянские историки своими трудами подготовили политико-идеологические предпосылки для интеграции разрозненных этнических групп в единое целое и формирования национальных государств.
Генерация политиков перестроечной и постперестроечной волны, выдвинувшаяся в начале 1990-х гг., использовала в качестве инструмента консолидации идеи крайнего этноцентризма, опиравшегося на представления об исключительности собственного народа – в ущерб другим, ближним или даже родственным этнонациональным сообществам. У политиков всегда существует соблазн взывать к идеям культурной и языковой общности, особенно при отсутствии или неразвитости институтов гражданского общества в государстве.
Из мирового опыта известно, что подобные установки способны в кратчайшие сроки обеспечивать этническую мобилизацию и сплотить массы. Эфемерное понятие «историческая истина» может использоваться для реализации определенных политических проектов. Политикам новой волны пришлось не только изживать массовые этнопсихологические комплексы, но и прививать народам чувство гордости за свое прошлое - для внушения веры в способность сформировать собственное будущее. Обращение к прошлому не ограничивалось селекцией и вытаскиванием на свет «удобных» событий и персоналий. Одновременно производились манипуляции по замалчиванию или даже стиранию «неудобных» фактов и страниц этнической истории.
Наиболее показательным примером этноцентристского мышления на постсоветском пространстве стала короткая эпоха правления грузинского президента Звиада Гамсахурдии, провозгласившего лозунг «Грузия для грузин» (который спустя некоторое время сыграл роковую роль в эскалации межэтнического, а затем и политического конфликта с абхазской и юго-осетинской автономиями). Это был наиболее крайний вариант воинствующего этноцентризма, хотя можно привести немало других примеров, - благо, политики той волны не скупились на скандальные заявления и еще более скандальные акции (попытки запрета языков, усложнение условий получения гражданства и т. д.). Гамсахурдия активно привлекал исторический материал для манипулирования чувствами грузинского народа. Он неустанно напоминал о «Золотом веке», об утраченной государственности. Практика обращений к эпохе «Золотого века» приобрела в те годы особенно большой размах и, похоже, до сих пор не утратила своей манипулятивной функции.
Политики первой волны также активно разыгрывали идеи автохтонности и территориальных прав. В результате у некоторых постсоветских народов сформировался стойкий синдром грез об «утерянной территории». Сегодня армяне считают «своей» Западную Армению (нынешняя территория Турции) и Нагорный Карабах (входящий в состав Азербайджана). Азербайджанцы претендуют на иранский Тебриз и Южный Дагестан. По мнению грузин, Абхазия является исконно грузинской территорией.
Этноцентристские идеи политиков начала 1990-х представляли собой набор стандартных мифов, призванных убедить народы в их древнем происхождении, в их величии и изрядной степени влияния на окружающий мир (иными словами, вклад в цивилизацию). Успехом пользовались также обращения к темам т.н. «национально-освободительных» войн, к фигурам могущественных правителей и завоевателей территорий.
Исторической наукой Туркменистана вплоть до своей кончины управлял авторитарный правитель этого среднеазиатского государства Сапармурат Ниязов, известный как Туркменбаши. Его историко-философское творение «Рухнама» («Книга духов») представляло собой официальную версию истории туркмен. Приписывание туркменам изобретения колеса и телеги являло собой классический пример пещерного, по точному выражению О. Сулейменова, этноцентризма.
В Российской Федерации крайностям этноцентризма подвержены татарские историки (хотя, безусловно, не одни они), не только удревляющие татарский этнос, но и завышаюшие его место и роль в окружающем мире (булгаризм, тюркомания, т.е. поиск в прошлом древних цивилизаций тюркских корней; «тысячелетие Казани» и прочие этнонационалистические «открытия». Все мифы подобного рода исходят из представлений об этносах исключительно в эссенциалистском смысле.
Во второй половине 1990-х гг. на смену первой волне апологетов этноцентризма, представленной, преимущественно, политическими деятелями, пришла другая: практику мифологизации истории подхватили предприимчивые околонаучные деятели, буквально наводнившие книжный рынок псевдонаучными изысканиями, фальшивыми историческими повествованиями и полусказочными сюжетами. Среди них было немало бывших преподавателей научного коммунизма и истории КПСС, с легкостью променявших былые идеи интернационализма на националистическую риторику. Активно включились в мифологизацию своих национальных корней писатели и литераторы, а также непрофессиональные энтузиасты, дилетанты, бросившиеся издавать многостраничные опусы с бездоказательными утверждениями о перипетиях этнических судеб народов бывшего СССР.
В начале 2000-х гг. проблематика «национальных историй» стала окончательно перемещаться в профессиональную сферу. Утомленное всплеском воинствующего дилетантизма массовое сознание утеряло интерес к псевдо- и квазинаучным опусам, вроде «революционных» трудов математиков А.Т. Фоменко и Г.В. Носовского. Впрочем, наиболее успешные образцы подобной литературы успели широко распространиться и не слишком благоприятно повлиять на массы. Достаточно сказать, что к началу 2011 г. тираж сотни книг, пропагандирующих концепцию «Новой хронологии», достиг 800 тысяч экземпляров (!).
Сегодня тема «национальных историй» разрабатывается, в основном, в рамках научного дискурса. Этот процесс по-разному протекает в разных постсоветских государствах. В тех из них, кто по-прежнему функционирует в режиме автаркии, вирус этноцентризма продолжает «подпитывать» идентификационные процессы, принимающие, вследствие этого, уродливые ксенофобские формы.
В других странах мы наблюдаем дрейф в сторону объективизации исторического знания, отхода от излишней политизированности и социальной ангажированности. Пожалуй, наиболее цельным этот процесс выглядит в странах Балтии, дальше других продвинувшихся в развитии демократических институтов. Так, в эстонском историческом сообществе уже не ставится знак равенства между историей Эстонии и историей эстонцев. Одним из новых компонентов исследований стало изучение истории правящего меньшинства - остзейцев. В Литве, по мнению исследователя, «национальные» ценности сильно уступают по своей привлекательности «гражданским».
В чем причины столь стойкого доминирования на постсоветском пространстве этноцентристских подходов к событиям прошлого? Одна из них, несомненно, заключается в том, что после распада СССР на большей части бывшего государства до сих пор господствует примордиализм. Понятия национальности и гражданства остались практически тождественны. В них по-прежнему сохраняется понимание нации, как кровно-этнического понятия, в то время как для остального мира нация – понятие культурно-историческое, имеющее дискурсивный характер.
Еще одна из причин состоит в том, что на фоне глобализирующегося мира (с его универсализирующимися официальными идентификациями) все громче заявляют о себе вернакулярные культуры. Их носители сознательно выпячивают и гипертрофируют собственную инаковость. Это во многом и сигнал, свидетельствующий о неудовлетворенности бывших традиционных культур (с их вернакулярными идентификациями) собственным статусом, ролью и степенью влияния на мировые модернизационные процессы.
Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что наблюдаемый сегодня очередной всплеск агрессивного этноцентризма в России детерминирован присоединением Крыма и событиями на юго-востоке Украины. По истечении двадцати с лишним лет после распада Советского Союза в России по-прежнему сильна, если можно так выразиться, фантомная имперская идентичность. Она проявляется, в первую очередь, в политической сфере, в том числе и в сфере межгосударственных взаимоотношений. Поэтому нередко стремление правящих кругов постсоветских государств к переформатированию национальной истории соотносится с характером их взаимоотношений с Российской Федерацией и соседями.
Распад СССР повлек за собой утерю имперской идентичности, что особенно болезненно отразилось на русских, как на империобразующем народе, для которого региональная, локальная и даже этническая формы идентичности всегда были менее важны, нежели имперская. Этот кризис дал толчок процессу цементирования русской этнической идентичности, утверждению ее доминирующей роли. Дополнительный импульс процессу русской этнической самоидентификации придала реанимация православно-конфессиональных выражений идентичности.
Усиление этноцентристских тенденций в российских исторических исследованиях порождает аналогичные явления в странах постсоветского пространства, ориентированных на поддержание и укрепление обретенного ими статуса независимых государств. Вследствие этого новые официальные версии национальных историй тщательно фильтруются: из разных вариантов трактовок выбирается тот нарратив, который в наибольшей степени способствует консолидации нации.
Выбор трактовок тесно взаимосвязан с запросами и субъективными взглядами экспертного сообщества. Каждый из подобных нарративов на протяжении последних двадцати с лишним лет подвергался корректировке в силу изменчивости политической конъюнктуры и текущих государственных задач. В результате мы стали свидетелями процесса перманентной ревизии прошлого во вновь образовавшихся независимых государствах. Колебаниям подвержена и шкала динамики этноцентристских тенденций.
Отражением сложных процессов конструирования национальных историй становились не только исторические исследования, но и материалы прессы, художественная литература, которые оказывают огромное влияние на широкие массы. Современные технологии позволяют политическим элитам манипулировать массовым сознанием, побуждая его принимать определенную идеологию и разделять интересы правящих групп.
Характерным явлением на постсоветском пространстве долгое время была (и остается) склонность молодых государств к позиционированию себя в качестве жертв, виктимизация собственной истории. По-видимому, неустанное эксплуатирование образа жертвы все еще служит важным мобилизационным ресурсом.
Еще более востребованным методом этнической консолидации остается практика формирования образа врага. Наиболее яркий пример – Азербайджан и Армения, и сегодня продолжающие выстраивать государственную идеологию на противопоставлении друг другу и апеллировании к чувству враждебности. Соответственно, у них сохраняются и наиболее непримиримые противоречия в сфере истории: каждая из сторон не устает обвинять другую в фальсификации исторических событий. При этом обе стороны говорят о необходимости соблюдать объективность. Характерным образцом подобного рода является фундаментальное двухтомное издание азербайджанского историка Э. Мамедли «Карабахская сага. От Петра до Павла», выпущенная в 2010 г. В предисловии автор, призывает очистить историческую науку от фальшивых наслоений, а на следующей же странице рассказывает о «международном авантюристе», предложившем Петру I «заманчивый проект завоевания Закавказья». Перед читателем возникает зловещий образ Израэля Ории, посланца армянской общины Карабаха. Едва ли не самым комплиментарным высказыванием в его адрес выглядит указание на причастность к шпионажу. Последующие материалы, помещенные в книге, служат лишь одной цели: доказательству права азербайджанцев на Карабах! Несмотря на давность, последствия армяно-азербайджанского конфликта продолжают оказывать влияние на развитие гуманитарной науки. Отзвуки конфликта с завидной регулярностью актуализируются на страницах исторических исследований, проявляясь, в частности, во взаимных попытках присвоения чужого прошлого. Хотя, по утверждению некоторых авторов, в Армении противостояние с Азербайджаном на ниве истории утратило прежний накал.
Историки Таджикистана упорно называют государство Саманидов таджикским, невзирая на тот факт, что дефиниция «таджик» появилась много позже. Киргизские ученые утверждают, что их государственность была самой древней в Евразии (2200 лет!). Грузины говорят о 3000-летней государственности.
Доминирование этноцентристской парадигмы наблюдается и в современной историографии Казахстана. Историк К. Данияров пропагандирует концепцию об идентичности монголов XIII века и казахов. Отсюда проистекает утверждение о казахском происхождении Чингисхана. «В ситуации запрета историки создавали лжеверсии, угодные официальной политике. Казахские историки стремились полностью отмежеваться от Чингисхана и его завоеваний и в противовес изобрели кипчакское (кыпшакское) происхождение казахского народа», - пишет он. Название книги А. Бахти говорит само за себя: «Шумеры, скифы, казахи». Автор учебного пособия «История Казахстана (с древнейших времен до наших дней)» А. Абдакимов пытается доказать этногенетическую связь между древнейшим населением Междуречья и современными казахами. О тождественности шумеров и прототюрков повествует в своей монографии А.К. Нарымбаева. В издаваемой на протяжении последних лет многотомной «Истории Казахстана с древнейших времен до наших дней» этноцентристские мотивы особенно явственно просматриваются в план-проспекте третьего тома, посвященного эпохе Чингизидов.
Процесс концептуального оформления официальной национальной истории Украины постоянно подвергается ревизиям, связанным с колебаниями линии сменявших друг друга правящих элит. Он и сейчас далек от своего завершения. Украинские историки пытаются сформировать не только определенный идеологический архетип, но и создать новый метаисторический язык, отработать единую терминологию, пригодную как для серьезных научных исследований, так и для учебных пособий.
Для националистически ориентированных историков характерно употребление терминов «Украина» и «украинцы» применительно ко всем историческим эпохам. В концептуальном плане постсоветская парадигма украинской национальной истории состоит из нескольких составляющих. Первая из них: «украинская национальная идея» (автономная история украинского народа); ориентация на общую судьбу с Европой и европейскими ценностями; негативный образ извечного врага - России, недружественного государства.
Частью официальной доктрины стала концепция титульного украинского этноса, как основы будущей политической нации. При этом нация понимается как этническое сообщество. Концепция зиждется на мифах об автохтонности, этнической гомогенности, а также о национально-освободительной борьбе. Исподволь проводится мысль: Украина – не Россия, Украина - Европа.
В Молдавии в последние годы наблюдался отход от идеи «румынской земли». Помимо румынистов и молдавенистов в профессиональной среде о себе заявило сообщество «младоисториков», пытающихся преодолеть «политизированность истории». Вместе с тем, активизировались исследования, направленные на выявление молдавской идентичности.
В Беларуси идеи этноцентризма не получили столь широкого развития, как в других странах, несмотря на происходивший процесс «белоруссизации» истории. Более того, по словам историка О. Буховца, «если постсоветская плюралистическая квазидемократия (причем далеко не только в Беларуси) благоприятствовала варварской ремифологизации исторического знания, то «эксполярный» авторитарный режим А. Лукашенко спонсировал демифологизацию».
В завершение краткого анализа этноцентристских тенденций на постсоветском пространстве можно предположить, что в случае неблагоприятного развития событий в юго-восточных регионах Украины подобные тенденции станут неизбежно усиливаться.
С комментарием заслушанных сообщений выступил
профессор Такеси ТОМИТА:
Три доклада коллег Бордюгова, Филипповой и Гатаговой хорошо и всесторонне показали нам состояние исторической науки в сегодняшней России. Нас особо интересуют взаимоотношения историков с властью, в частности легитимация политики с помощью исторической науки в отношении других стран (например, Украины), в отношении своих соотечественников в связи с 70-й годовщиной победы в Великой Отечественной войне.
Существующую инструментализацию истории со стороны власти (об этом подробного говорил Геннадий Бордюгов) отрицают историки как в России, так и в Японии. Многие из них выступают против необоснованного вмешательства государства в содержание и описание прошлого в школьных учебниках, необходимости единого учебника. Подлежит сомнению и исключительно «позитивная идентичность» (об этом рассуждала Татьяна Филиппова). Нам кажется, что есть намерение скрывать такие негативные стороны истории, как массовый террор в 30-х годах, поражения на начальном этапе войны, оккупация и сателлитизация восточно-европейских стран после Второй мировой войны.
Комиссия при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификация истории в ущерб интересам России была создана в мае 2009 г. и упразднена в феврале 2012 г. Её работу по переписыванию истории наследовало Российское историческое общество (См. подробнее: Tateishi Yoko, Memory of World War II and History Education in Putin's Russia, Slavic Studies, No.62, 2015, pp.29-57, на японском языке).
Что касается оценки Второй мировой войны, японские историки считают неправильной формулу о том, что Советский Союз освободил японский народ от милитаризма его участием во войне (и как США освободил его от дальнейших жертв атомными бомбардировками). Нельзя согласиться со следующем предположением В. П. Зимонина: «Цена общих потерь японцев в Советско-японской войне несоизмеримо мало со сравнению с ожидавшимися их потерями в случае, если бы СССР не пошел навстречу призывам союзников и не вступил бы в войну против Японии». (Канун и финал Второй мировой: Советский Союз и принуждение дальневосточного агрессора к миру, ИДВ РАН, 2010, с.203).
В последнее время я читал статью профессора П. Ивашова в хабаровской газете. По его словам, советская армия не смогла оставить военнопленных Квантунской армии в Манчжурии, чтобы не возникло «осиного гнезда» для китайского народа. А если всех отправить в Японию, то, с одной стороны, сохранится потенциал для создания японо-американских вооруженных сил против СССР, а, с другой, что, скорее всего, -- обречь их на голодную смерть в зиму 1945-1946 годов в выжженной американскими бомбардировками стране. Так было спасено почти 500 тысяч населения японского народа. (!) (ДВ ученый, 10 июня 2015 г., с.6).
Кстати, в этой статье есть много ошибок, точнее говоря, фальсификаций: «Военнопленные содержались в лагерях в соответствии с Гаагской и Женевской конвенциями»; «Труд японцев оплачивался» и т. д. Он писал, как будто японские военнопленные искренне благодарили Сталину накануне их репатриации. Он даже писал так: совершенно неуместным представляется извинение бывшего президента Б. Н. Ельцина перед японским парламентом за «жестокую эксплуатацию японских военнопленных». (!) (Там же, с.7).
Пусть это нам будет уроком. Скоро выйдет так называемый «Абэ данва» (Беседа премьер-министра в связи с 70-й годовщиной окончания войны). Абэ как консерватор в этом может отрицать виновность колонизации и агрессии Японией Азиатских стран в прошлом.
Замечу в заключение, что у нас в Японии постепенно усиливается этноцентризм (об этом говорила Гатагова) и шовинизм. Также усиливается вмешательство правительства в процесс написания и выбор учебников. А значит, нам есть о чем говорить совместно и сравнивать.
